Он перешёл с Левашовым на «вы», почувствовав, что утратил право на товарищество.

— Ну, что же, Пётр Антонович. Только зачем себя сапёром называть? Теперь человек на виду не меньше, чем в военное время. Ведь, что греха таить, бывало на фронте и так: стала дивизия гвардейской, и все проснулись на другое утро гвардейцами — и герои и трусы…

Страчун молчал, по-прежнему виновато теребя замшелую бородку.

— Ты там хвалился… Сколько благодарностей имеешь от Верховного Главнокомандующего?

— Семь благодарностей, товарищ гвардии старший лейтенант, — отрапортовал Страчун, становясь навытяжку.

— Ну, а дальше? Что же ты, не хочешь восьмую благодарность от товарища Сталина получить. Например, за восстановление Смоленщины?

— Был бы сын жив, — вздохнул Страчун, — я бы куда угодно пошёл. И смелости бы сразу прибавилось. А так — один я остался работник. Понимаете? Один! Кругом бабы и дети, не с кем за бревно взяться. Вдвоём с Петром Петровичем мы бы быстро избу подняли.

— Был бы твой Пётр жив да мой дружок Алексей, да ещё товарищи — я бы тебя и просить не стал. Хоть на печи сиди! Мы бы сами управились.

У Страчуна был такой грустный вид, и он так виновато теребил бородку, отливающую зелёным, что Левашову стало жаль его.

— Когда новоселье справлять будем?

— Думаю к натальину дню управиться, 26 августа по старинному исчислению. Как раз средняя дочка — именинница.

— Жаль, не придётся окропить твой дом святой водой.

Левашов подмигнул и выразительно щёлкнул себя пальцем по шее.

Страчун сразу повеселел. На прощанье он с прежней непринуждённостью взял папиросу, закурил и принялся вставлять стекло в оконную раму.

Сперва собрание предполагали провести в классе, но скоро выяснилось, что класс не вместит всех желающих. и тогда Елена Клементьевна предложила перевести собрание на лужайку за школой. Расселись на траве.

Парторг Зеркалов, пришедший прямо из кузницы, в чёрной куртке с рыжими подпалинами, с задымлённым липом, предоставил слово для доклада Левашову.

Левашов, сам взволнованный воспоминаниями, подробно рассказал о боях за Большие Нитяжи. После того как деревню отвоевали, ей суждено было надолго остаться во фронтовой полосе. Колхозников переселили тогда подальше от огня, в тыл. На холме, за восточной околицей, в тех самых блиндажах находился КП дивизии. Немцы удерживали плацдарм на левом берегу Днепра, так что наш передний край проходил в трёх километрах северо-западнее деревни. Дивизия получила приказ сбросить немцев с плацдарма на левом берегу, форсировать Днепр и, развивая успех, ворваться на плечах противника в глубину его обороны. При этом следовало иметь в виду, что по берегу у немцев идёт ложный передний край, а опорные пункты их долговременной обороны расположены в нескольких километрах западнее.

Несмотря на сильный огонь противника, гвардии старшина Скорняков сумел со своими сапёрами проделать калитку в минном поле. Скорняков уже собрался отползти назад, когда поблизости ударил снаряд. Беда, возможно, и миновала бы Скорнякова, но осколок снаряда случайно ударил в мину. Скорнякова нашли на опалённой земле уже бездыханным.

В этом месте доклада все, кто сидел, как бы сговорившись, встали, многие обнажили головы.

После доклада стали задавать вопросы.

— Откуда Скорняков родом?

— С Урала.

— Может, у него жена или дети дробненькие остались? — осведомилась моложавая, седоволосая женщина в солдатской гимнастёрке. — Тогда пусть приезжают в колхоз на поправку. Могут даже не сомневаться.

— Нет, Скорняков не был женат. Он погиб двадцати двух лет отроду. Старушка-мать у него осталась. Живет где-то на Урале, в Уфалее — не то в Верхнем, не то в Нижнем.

— И мать примем со всем сердцем. Сами сынов лишились. Поплачем вместе.

Седоволосая женщина держалась как хозяйка, которая вправе приглашать в колхоз гостей по своему усмотрению.

— Ты как же, по своей воле в Нитяжи приехал? — спросил дед Анисим. — Или, может, тебя, внучек, прислал тот генерал с чёрными усами, который всегда в машине ночевал? Тот генерал обещался после войны прислать сапёров, чтобы разоблачить все мины в окружности.

— По своей воле, дедушка. Я того генерала не встречал.

— А правда, что генерал Черняховский был молодой и красивый? — спросила девушка, одна из тех, что крутили в сенях ручную мельницу.

Задав вопрос, она застеснялась и закрыла лицо пёстрым платком.

— Правда. Между прочим, генерал Черняховский несколько раз приезжал в эту деревню. Рядом с блиндажом, где живёт Иван Лукьянович, командир нашей дивизий находился. Вот генерал Черняховский и приезжал к нему перед наступлением.

— Может, у тебя у самого дочка или сынок маленький дома живет в неудобстве? — спросил долговязый дядька, закопчённый от кепки до сапог, по всем признакам, подручный Зеркалова. — Привози сюда, как на дачу. Харчами не обидим. Присмотрим не хуже, чем за своими.

— Спасибо за приглашение. Но я тоже одинокий.

— А не можете вы, товарищ, посодействовать насчёт молотилки с приводом? — спросила девушка, подстриженная по-мальчишески, с партизанской медалью на кофточке.

— Чтобы цепами на будущий год нам не махать, — поддержал её удивительно звонкий девичий голос.

— Этого товарищ не касается. Молотилку с приводом нам, Дуняша, скоро представят. Уже отгрузили, — поспешил на выручку Зеркалов.

— Каких же, случайно, систем мины пришлось Вам разоблачать, товарищ гвардии старший лейтенант? С сюрпризом тоже находили?

— А ты бы сходил сам и посмотрел. У самого-то душа струсила!

— Что вымудрил!

— Еще вопросы задаёт. Тоже нашёлся член английского парламента, — не удержался Иван Лукьянович.

— Своя рубаха слишком близко к телу прилипла, никак не отдерёт.

— А ещё фронтовиком числится!

И дёрнула же Страчуна нелегкая задать этот вопрос! Сидел бы себе и помалкивал. Вот ведь суматошный мужик!

Зеркалов унял страсти и Левашов ответил:

— Всех мин оказалось шестьдесят семь, из них восемнадцать с сюрпризами. Пятьдесят четыре противотанковых, остальные — противопехотные.

После Страчуна вопросы задавать не решались, и собрание закрылось на том, что постановили назвать школу именем Алексея Скорнякова и послать об этом бумагу в райисполком.

— Пусть каждую осень, — предложил дед Анисим, — как только внучата в школу соберутся, придёт в класс Иван Лукьянович, Зеркалов Андрюша или другой стоющий человек из фронтового сословия и пусть вместо первого урока расскажет внучатам про Великую Отечественную войну и про божьего раба Алексея, который покоится в нашей земле. И пусть внучата наши и правнуки стоя прослушают рассказ про нашего героя.

Весь следующий день Левашов вместе с Иваном Лукьяновичем объезжал колхозные владенья. Они осмотрели вновь отстроенную МТФ, заехали на лесную дачу, где заготовляли строевой лес, побывали на току. Женщины отдыхали, но тут же снова принялись за работу, взяв в руки ещё не остывшие цепы.

Наблюдая согласное мелькание цепов, Левашов вспомнил сапёра Гордиенко, бойца своего взвода.

Гордиенко был родом с Полтавщины, любил рассказывать о тополях, белых мазанках, вишнях и на Смоленщине чувствовал себя неуютно, сиротливо. Как-то лёжа рядом с Левашовым в воронке, Гордиенко взял щепоть смоленской земли, растёр её между пальцами и печально сказал:

— Дюже бедная земля, дюже бедная. Но поскольку она — радянська, надо её швидче отвоевывать…

Воскресить бы этого Миколу Гордиенко и привести его сюда на колхозный ток!

«Конечно, — думал Левашов, шагая вслед за Иваном Лукьяновичем к таратайке, — колхоз не может похвалиться каким-нибудь рекордным урожаем, о которых пишут в центральных газетах. Земли здесь, и в самом деле, незавидные, тощие, всё больше суглинок и супесь. Но, говорят, что лён и картошка их любят и рожь тоже мирится. Вот ведь и эта земля щедро отплачивает человеку за его труд!»

Иван Лукьянович поехал прямо по стерне. Он держал путь на дальние поля, которые пустовали с 1941 года.