Седой

Иванов протиснулся по узкому проходу плацкартного вагона, глянул на билет и на занятое место. Бабка, сидевшая на аккуратно расправленной постели, виновато улыбнулась: — Ты извини, сынок, я уж сама распорядилась. Тяжело мне наверх-то.

Иванов молча забросил вещмешок на верхнюю полку и сел, отогнув край бабкиной постели. Другой попутчик, рыхлый толстяк в распахнутой, промокшей под мышками рубахе, поймал его взгляд и с готовностью улыбнулся. Этот, видно, был из любителей дорожных разговоров и радовался новому человеку.

— Отслужил? — бодро спросил он.

— Интересно?

Толстяк не ожидал резкого тона, смутился и сказал:

— Ну-ну…

— Там ваши едут, — бабка кивнула на перегородку.

— Кто наши? — не понял Иванов.

— Уволенные. Пьют всю дорогу. Тоже будешь пить?

— Не буду.

Огни за окном качнулись и тотчас пропали. Поезд набирал ход, подрагивая на стыках пути. Бабка, подслеповато щурясь, в упор разглядывала Иванова.

— Не пойму чего-то… Сколько ж тебе, сынок?

— Двадцать.

— Что ж ты седой-то весь?

Иванов поднялся и пошел в тамбур. Курил в тамбуре на крышке мусорного ящика, приставлял ладони к пыльному стеклу, пытаясь разглядеть, что за окном, — там была ночь, темь непроглядная, движение в темноте, — сзади хлопала открытая дверь туалета, он зашел в туалет, бросил окурок, мельком взглянул в зеркало… Оперся о раковину и стал со спокойным удивлением изучать свое лицо — с острыми скулами, провалившимися, как у покойника, щеками, глубокими морщинами по углам рта, лихорадочно блестящими, в болезненной синеве глазами.

Когда он вернулся в свой отсек, соседи спали. Он забрался на верхнюю полку и лег поверх одеяла, закинув руки за голову.

За тонкой перегородкой гуляли дембиля, там звенели стаканы, бренькала расстроенная гитара.

— А я говорю: моешь потолок с мылом и докладываешь! Так и говорю: с мылом и докладываешь…

— Нет, слушай, а у нас…

— Срок, говорю, двадцать минут — время пошло!

— Слушай, а к нам приходит молодой с «поплавком»…

— Ну, ты даешь! Потолок! Ха-ха-ха!

— Ну, слушайте, ребят! С «поплавком», после института приходит молодой…

— А я говорю: ты, салабон зеленый, еще права будешь качать?

— Ха-ха-ха! Потолок с мылом!

Иванов спрыгнул с полки, шагнул в соседний отсек. Четверо распаренных дембилей теснились за столом, ближе к проходу сидели две девчонки-школьницы, румяные от полстакана портвейна, таращили восторженные глаза. Про потолок рассказывал широкоплечий парень с наколкой под закатанным рукавом.

— Слушай сюда! — тихо, сквозь зубы сказал Иванов. — На счет «раз» — глубоко вдохнули. На счет «два» — заткнулись!

— Что ты сказал?

— Ты слышал, что я сказал. Не орал бы на каждом углу, что подонок — может, не заметят!

— Чего это он, с болта сорвался?

— Ребят, подождите, ребят, — суетился очкарик, который все начинал про молодого с «поплавком». — Мы, правда, громко очень.

— Нет, ты слышал — он меня подонком? — парень с наколкой порывался встать.

— Правда, давайте потише, ребята, — тосковал очкарик. — С поезда в комендатуру…

Иванов ждал, пока тот, с наколкой, выберется из-за стола, чтобы свалить его под ноги остальным. Очень мешали девчонки, краем глаза он видел их перепуганные лица.

— Все нормально, земляк, мы тихо, — очкарик, плеща через край, торопливо налил стакан и протянул Иванову.

Тот схватил было, чтобы плеснуть в лицо. Поставил на стол, вернулся к себе и лег, отвернувшись к стене. За перегородкой бубнили вполголоса:

— Чего он взъерепенился? Бешеный, что ли?

— Пойдем, Таня.

— Куда вы, девчонки. Рано еще.

— Нет, мы пойдем, спасибо.

— Весь кайф сломал.

— Чего ты меня держал-то? Вломили бы, и затих.

— Да ну его. Ты глаза у него видел? Точно — сдвинутый…

Иванов ворочался, сбивая одеяло, маялся, плавал в горячем, душном воздухе. Не выдержал, снова достал мятую пачку «Астры», пошел курить. В тамбуре стояли дембиля — все четверо. Они разом обернулись, замерли, ожидая, видимо, что он отступит или начнет объясняться, но Иванов молча протиснулся к окну, закурил, глядя в пыльное стекло на четверых за спиной. Те перешептывались сзади, очкарик отчаянно махал рукой: бросьте, не связывайтесь.

— Эй, земляк, — окликнул широкоплечий.

Иванов резко обернулся, уперся ему в глаза холодным тяжелым взглядом. На мгновение возникла пауза, немая сцена — одно слово, и началась бы драка.

— Ладно, живи пока, — буркнул широкоплечий, бросил сигарету и ушел в вагон. Следом двинулись остальные.

Иванов рванул вниз окно, подставил лицо под холодный, плотный ветер.

И снова он лежал, уткнувшись в подушку, обхватив голову руками. Вагон раскачивался, будто шагал по насыпи…

…шаги приближались, кто-то поскребся в дверь.

— Кто там? — радостно пропела мать. Быстро глянула в зеркало, оправила новое нарядное платье.

— Это я — страшный волк!

Олежка, пухлощекий мальчишка с маленькой седой прядкой в чубе, испуганно уставился на дверь.

— Я иду-у! Я пришел! — дверь распахнулась, мужик в картонной волчьей маске зарычал и двинулся на Олежку, протягивая руки со скрюченными пальцами.

Олежка, онемевший от ужаса, прижался спиной к стене.

Алла, старшая сестра, оттолкнула мужика, заслоняя спиной брата.

— Ну, хватит, хватит… — с нерешительной улыбкой сказала мать.

Мужик глухо захохотал под маской:

— Здоровый пацан — волка боится! Пускай мужиком растет! У-у! — он снова выставил руки. Олежка зажмурился, отчаянно отбиваясь от волчьих лап…

…проводница последний раз тряхнула его за плечо:

— Дома доспишь, солдат!

В проходе уже стояли с чемоданами, за окном в сером утреннем свете плыли дома.

Иванов вышел на перрон и в толпе двинулся к вокзалу, уступая дорогу носильщикам с грохочущими железными тележками.

Он наугад шагал по арбатским переулкам, еще не проснувшимся, серым, малолюдным. У подъездов, двумя колесами на тротуаре, стояли вереницы машин. Шумно дыша, пробежал жилистый старик в красных спортивных трусах и кепке с длинным козырьком.

Иванов долго звонил в дверь в старом темном подъезде с крутыми пролетами. Наконец в квартире послышались легкие шаги.

— Кто там?

— Свои.

Дверь чуть приоткрылась на цепочке, Алла стояла босиком, придерживая на груди халат.

— Не узнаешь, что ли?

— Олежка! Ты?

— Войти можно?

— Вернулся! — Алла открыла дверь, обхватила его за шею. — Что ж ты телеграмму не дал?

— Не успел, — Иванов безучастно смотрел ей за спину.

— Позвонил бы хоть с вокзала… — Алла отстранилась, быстро жадно разглядывая брата. — Постой, да ты седой совсем!

— Не совсем. Чуть-чуть.

— Олежка! Господи, как я рада! Ну что ты неживой какой-то! Я думала, вы толпой нагрянете, с песнями… Да ну тебя! Как с похорон. Ты никогда радоваться не умел, улыбки не выдавишь… Ладно, ты мойся, а я пока соображу чего-нибудь.

Она пустила воду в ванной. Иванов бросил вещмешок в угол, повесил китель рядом с куртками сестры, заглянул в огромную — в два окна — кухню.

— Снимаешь?

— Нет. Это моя квартира.

— Быстро дали. От «Интуриста»?

— Ага. От «Интуриста».

— Замуж не вышла еще?

— Куда торопиться? Первый раз в своем доме живу, — Алла появилась из комнаты, сладко, хищно потянулась. — Мой дом! Никого не хочу! Одна буду жить!

В ванной во всю высоту двери было вмонтировано зеркало. И снова, как в поезде — лицо, Иванов со спокойным удивлением разглядывал свое тело, скелет, обтянутый темной стариковской кожей. На костях, кажется, не осталось мускулов, кисти рук были непомерно широки…

…— Были б кости целы, а мясо нарастет, — сказал врач. — Одевайся, — он отошел к столу. — Через десять лет будешь бегать трусцой, чтобы спасти талию. Больше ешь, не переохлаждайся… — он стал заполнять историю болезни.

Иванов медленно натягивал больничную пижаму.