Молодой призыв сидел на табуретках вокруг цинкового ящика с мерзлой картошкой. Ящик был уже почти пуст, зато рядом на кафельном полу выросла гора черной шелухи. Алимов убирал очистки, Чоботарь поливал кафель водой и сгонял грязь в утопленную в полу решетку.

— А чего я? — угрюмо буркнул Барыкин.

— Ты же говорил — у тебя разряд по боксу! — горячился Александр. — Ты же любого из них положишь одним ударом! Важинас, ты же бугай накачанный! Давыдов тебе до плеча не достает, а ты сам почки подставляешь!

Все сидели, опустив головы, не глядя на него.

— Потому что каждый думает — пусть его, только бы не меня. А если ты скажешь «нет», я скажу «нет», он — все? Что они смогут сделать? Нас же элементарно больше!

— Все так служат, — сказал Важинас.

— Я лучше год отпашу, зато потом как человек буду жить, — сказал Барыкин.

— А что, можно год не быть человеком, а потом опять стать? — спросил Александр. — У тебя девушка есть, Чоботарь?

— А чего?

— Как ты ей в глаза после этого посмотришь? Она думает — ты самый лучший, самый… единственный, а ты дедам портянки стираешь! Как ты потом этими же руками к ней прикоснешься? Я не пойму — или у вас память по-особому устроена: все, что не надо, забудете? Никишин, ты жене вот это расскажешь?

— Слушай, заткнись, а? — резко сказал Никишин.

— Правда, ребята, — сказал Важинас. — Вы что, особенные?

— Вы выступаете, а нам всем достается, — сказал Барыкин.

— Потому что я человеком хочу быть! И буду! — сказал Александр. — И не время от времени, а всегда! Ты-то что молчишь, Олег?

Иванов равнодушно пожал плечами, дочищая картошину.

— Мы убрались, ребята — тогда смахнете, что осталось? — сказал Чоботарь. — Пошли, Алим…

— Ящик отнесем, — кивнул Никишин Важинасу.

— Отстой, что ли, на ночь слить? — задумчиво сказал Барыкин.

— За компанию, разве…

Все разошлись, Иванов и Александр остались вдвоем.

— Наговорился? — насмешливо спросил Иванов. — Разбежались крысы — только бы с нами в казарму не идти.

Они покурили, сидя напротив на табуретках.

— Ладно, пойдем, — Александр бросил сигарету. — Все равно идти. Волков бояться — лучше сразу повеситься.

— Погоди, я сейчас, — Иванов заглянул в разделочную. Здесь около весов на столе стояли гири. Он взвесил на ладони одну, другую, нашел по руке и опустил в карман.

Они медленно, плечом к плечу шли по коридору. Из туалета показался Алимов, увидел их и трусцой умчался в казарму, запрыгнул в кровать.

Темный провал ночной казармы приближался. Они прошли мимо сидящего на тумбочке дневального, шагнули в темень казармы — все было спокойно. Разделись и легли, чутко прислушиваясь к тишине…

— «Ласточка» едет! — раздался ликующий вопль, и вся казарма бросилась к дверям, даже дневальный сорвался с тумбочки.

Вездеход, вспарывая снег гусеницами, развернулся у казармы, появился Люкин и торжественно вскинул над головой брезентовый мешок с письмами и посылку.

— Письма давай! Письма!

— Посылка кому?

— Алимову.

— Алим, чем угощаешь?

Окруженный толпой солдат, Люкин неторопливо, важно спустился в казарму. Старшина взял из рук Алимова посылку:

— Ну, душман, говори сразу: анаша в сигаретах, чача в апельсинах?

— Чача — это на Кавказе, товарищ прапорщик, — радостно улыбнулся Алимов, исчезая следом за старшиной в каптерке.

Люкин посреди казармы раздавал письма:

— Бутусов!.. Какой сегодня день-то?

— Вторник.

Люкин два раза щелкнул Бутусова по носу конвертом.

— Никишин!.. Земцов!..

Все с готовностью подставляли носы и получали письма.

— Иванов… — Люкин помахал конвертом и сунул Иванову в руки. — Давыдов!

— Давай быстрей, Алим сейчас придет!

Алимов вышел из каптерки, держа на руках открытую посылку.

— Слышь, — Алим, в карман переложи, — чуть слышно прошептал дневальный.

— Зачем?

— Эх-х, дурак…

Алимов вошел в казарму, и тотчас поджидавшие его деды с радостным гоготом набросились на посылку, едва не вырывая ее из рук, толкаясь, запрыгивая друг другу на плечи, тянулись через спины, запускали пятерню в ящик, не глядя хватали, что попадет — конфеты, печенье вместе с кусками газетной обертки. Алимов, затолканный в угол, еще не сообразивший, что происходит, жалко улыбаясь, повторял: — Берите, ребята… Угощайтесь, ребята…

Когда ребята угостились и разошлись, разглядывая добычу, в ящике осталась одна конфета и половина открытки. Вторая половина оказалась в пятерне у Земцова вместе с раздавленным печеньем, он бросил ее обратно в ящик.

Алимов отошел к своему табурету, сел, опустив голову над разоренным ящиком.

— М-м, класс! — набивая рот печеньем, сказал Давыдов. — Самодельное, что ли? Алим?

Алимов кивнул, не поднимая головы, пытаясь сложить обрывки праздничной открытки.

— Мать пекла? Класс! Скажи, чтоб чаще слала!

— Не грусти, Алим! — Земцов с размаху ударил его по плечу. — Через год поешь — от пуза!..

В казарме, бытовке, курилке — везде читали письма.

Александр дочитал, аккуратно сложил листок и порвал его надвое. Иванов оторвался от Белкиного письма:

— Ты чего?

Александр досадливо поморщился и с выражением прочитал, переводя взгляд с одной половины письма на другую:

— «Я по-прежнему считаю, что твой поступок — минутная… блажь, рецедив подросткового максимализма, странный… в твоем возрасте. Ты сам это поймешь рано или поздно и пожалеешь… о двух годах, вычеркнутых из жизни. Надеюсь, ты извлечешь из… службы хоть какую-то пользу, по крайней мере, увидишь вблизи тот самый «народ», о котором… у тебя так болит душа. Дурь из тебя выбьют быстро — тогда пиши… я переведу тебя в Москву, будешь жить дома…» — он бросил письмо в таз с окурками. — И здесь нашел!

— Кто это? — спросил Иванов.

— Папенька… Меня поражает не смысл даже — в конце концов, он продукт своей эпохи — а откровенность!

— А что за поступок?

— Университет бросил… Конкурс-то я не прошел. Месяц уже проучились — узнал, преподаватель один сказал, что папенька меня пропихнул. Через задний проход…

Иванов снова взялся за Белкино письмо. Через некоторое время, не отрываясь от листка, сказал:

— Я бы на его месте с тобой разговаривать не стал. Надавал бы по роже и отволок за шиворот обратно.

Александр резко обернулся к нему:

— Ты что считаешь — ты один на свете такой?..

— А ты нас не равняй, — спокойно сказал Иванов.

— Интере-есно…

— Ничего интересного…

Земцов, топая сапогами, расстегивая ремень, вошел в спящую казарму.

— Кому спим? Подъем — сирена — стройся по диагонали — через одного в шахматном порядке!!

— Забодал, Земцов, — буркнул кто-то из дедов.

— Кто храпит? — Земцов прислушался и пошел на звук. — О, Алимов! Душман проклятый! — он снял портянку с алимовских сапог у кровати и набросил ему на лицо. Тот затих. — Угорел парень, — удовлетворенно сказал Земцов. Он сел на кровать и принялся стаскивать сапоги. — Устал дедушка… Никишин!.. Никишин! Дрыхнет, что ли, отец Гамлет? — Земцов запустил в Никишина сапогом. — Ко мне! Сапог не забудь!

Никишин принес обратно сапог и встал у кровати.

— Сколько дедушке служить осталось?

Молодые солдаты лежали неподвижно, затаив дыхание, надеясь, что сегодня очередь до них не дойдет. Александр уткнулся лицом в локоть и, кажется, спал. Иванов, закинув руки за голову, смотрел в потолок.

— Сто восемь масел, тридцать яиц, пятнадцать бань.

— А сахара сколько?.. Не знаешь? Правильно — сколько дедушка захочет… Свободен.

Никишин двинулся к своей кровати.

— Стой! Ко мне! — Земцов уже улегся под одеяло. — Вас там петь учили, в училище вашем?

— Учили.

— Спой-ка мне колыбельную. «Спят усталые игрушки», знаешь? Ну, давай… Ну! — Земцов толкнул его ногой.

— Спят… уста-алые игрушки… книжки спят… — на одной ноте зашептал Никишин.

— Громче!

— Одея-а-ала и подушки… ждут ребя-а-ат…

— Хреново вас учили! — поморщился Земцов. — Слушай, Никишин, а ты ведь у нас женатый, да? Во дурак! Вот ты сейчас здесь, а там твою жену кто-то приходует. Обидно, правда? — Земцов зевнул. — Расскажи лучше, какая у тебя жена. Толстая, да?