Юрий Коротков
АБОРИГЕН
В шерсти овчинного спальника завелись альфонсы — мокрицы. Твари не кусучие, но до чего мерзкие, снуют по голым ногам — под утро Борька не спал почти, елозил ногами, вертелся на еланях,[1] слышал сквозь дрему, как играет у самого борта щука и бьет в сыром лесу птица, будто камнем по камню. Да еще капюшон энцефалитки сполз, и комарье так отделало ухо, что хоть оторви да выбрось — чешется.
Борька не вынес-таки, полез из спальника, разлепил с трудом тяжелые, опухшие веки. Катятся по сорной заводи клочья тумана, цепляются за густую осоку. Лес еще непроглядный, гулкий, высокая трава перед ним полегла от росы. Много росы, небо чистое — жди солнца.
Борька сдвинул капюшон — услышал ветер-верховик, звон поредевших к утру комаров. Бьет птица — ударит раз-другой, затихнет ненадолго, ждет ответа, но лес еще спит.
Борька набрал полную грудь воздуха:
— Эге-ге-гей!!
Вздрогнул, загудел лес, метнулось эхо от берега к берегу. Из осоки снялись, просвистели над головой две кряквы, Борька аж пригнулся. Пока опомнился, выдернул из брезента старую бельгийку — уже и след простыл. Только плюнул вслед от досады.
Смочил водой горящее ухо. Натянул бродни, закатал на манер ботфортов, перехватил энцефалитку матросским ремнем, сдвинул чехол с ножом за спину. Толкнулся веслом от берега и на гребях пошел к сети, которой с вечера закрыл устье сора. Уже издали видно было, как подрагивает верхняя тетива с берестяными поплавками, уходящая в зеленую глубину. В сору ловить — верное дело: мелочь здесь жирует, а следом и щука идет. Борька только потянул тетиву, и из густой, цветущей воды показались спеленутые сетью ерши. Вредительская рыба ерш — так запутается, что и сеть порвешь, и пальцы исколешь, пока вынешь. Исколотые пальцы потом надуваются и болят — видно, слизь какая-то на иглах.
Мелочь Борька не глядя бросал на елани. А вот и щука — спокойно висит в сети кверху пятнистым брюхом. Хитрющая, рыбина — пока Борька ее из сети выпутывал, висела как бревно, а потом рванулась, выгнулась колесом. Борька на лету уже ее перехватил и треснул с размаху плоской башкой о борт. Щука выкатила белесые глаза, разинула пасть и затихла. Борька достал нож и с хрустом проколол ей загривок — так-то спокойней будет…
Он выбрал сеть, сразу раскладывая, растряхивая ее, чтоб тетива к тетиве не сошлась. Если сразу мокрую сеть не разберешь — слежится, потом раздирать придется.
Смахнул росу с кожаного таксистского сиденья, вытянул ноги в тяжелых броднях. Вытащил мятую пачку «термоядерных», закурил. Семь щук, да вчерашних пятнадцать, да чебаки и другая мелочь. Добро.
Туман ушел. Небо рассветлелось, через час будет солнце. Комарья уже не слышно, на рассвете у этой кровожадной твари пересменка: комары прячутся, вылетают с надсадным гулом черные, пудовые пауты.
До Сургута два часа, если идти на полной гари. Борька достал бачок, качнул — бензин плещется на дне. В упор, но хватит. Сперва — в Банное, к Михалине, потом в сельмаг — чай кончился, а главное — соль, без соли не проживешь.
Он рванул стартер — мотор взвыл, тотчас откликнулся лес, поплыл над заводью голубой дым. Сел поудобнее, врубил скорость — лодка толчком тронулась — и вышел в Обь.
Волосы зализал ветер, надулся пузырем капюшон, сыплет искрами сигарета в плотно сжатых губах. Борька сидит напряженно, очень прямо, чтобы видеть над треснувшим ветровым щитком. Одной рукой оперся на борт, другая на рукоятке гари.
Лодка легко режет мелкую волну, из-под крутых скул бьют на две стороны тонкие прозрачные струи. Корма вдавливает воду, чуть дальше она взрывается пенным буруном. Катится бурун за лодкой как призязанный. Черными точками мечутся пауты, затянутые с берега в воздушный мешок.
Фарватер здесь широкий. Огромным мениском — от горизонта до горизонта — лежит вода в обрывистых, приглубых берегах. Проплывают поочередно белые и красные конуса бакенов. Ползут по фарватеру черные буксиры, тащат следом ржавые плоские баржи, груженные горами серого песка, жилыми вагончиками, вездеходами. Прут толкачи с многоэтажной надстройкой, с высоким обрезанным носом. А вот и «река-море», плавучий небоскреб, толкает десять барж сразу. Борька аж присвистнул — метров триста караван, не меньше — ну силища!
Пока глаза таращил, не успел развернуться носом к волне, налетел скулой: лодку подбросило, ударило днищем, окатило водой с головы до ног. Поделом, на реке рот не разевай. Река не шутит.
Скользнула мимо тупорылая «Заря», промчалась, задрав нос, крылатая «Ракета», идут сухогрузы и речные танкеры. Рабочая река Обь. Идут днем и ночью суда, большие и малые, из Вартовска в Сургут, из Сургута в Нефтеюганск, Мансийск, Салехард.
Снуют взад и вперед моторки и катера, узкие остроносые челны-обласы. С одного Борьке махнули рукой, с другого — Борька отвечает. Вот рыболовный бот рыкнул сиреной, поздоровался. На реке Борьку все знают.
Трещит мотор, с шумом ложится вода за кормой. Рыба уснула на еланях. Хорошо думается на реке. О разном думается…
Будто вчера бегал к берегу смотреть, не тронулся ли лед, просил, уговаривал, ругал матерно ленивую реку, потом проснулся ночью от орудийного грохота ломающихся льдин, не утерпел, не дождался чистой воды — гонял, шалея от радости, по черным разводьям между тяжелых торосов. И лето было впереди — громадное, бесконечное. А вот оглядеться не успел — остался от лета огрызок. Скоро осень.
Скоро осень, скоро пойдет муксун метать икру в тихие заводи. Земляки позабросят дела, подправят плавные сети — тесно будет ночами на заповедных песках. Налетят инспектора со всего бела света, начнет колчак шаманить по притокам и протокам.
Там ляжет снег, у берега зашуршит сало. На реке еще будет ходить тяжкая, темная вода, а соры сразу станут, в осоку наметет снега. Потом и Обь накроется льдом, запетляет поземка меж крутых, окаменевших берегов. Еще по слабому, гнучему льду протянется первый след «Бурана” поперек — другой, изжуют они гусеницами снег по всей реке, будут целые проспекты и переулки выдавлены в сугробах. Но это уже не для Борьки.
Они с отцом все к «Бурану» приценивались, денег накопили в шкатулке с вылущенным перламутром, ходили на базу, где выгружали из товарняка яркие, как игрушечные, «Бураны», вкусно пахнущие густой смазкой и кожей сидений… Купили. А прокатиться не пришлось — ни тому, ни другому.
Так что не для Борьки зимние забавы. Для Борьки до весны — дом и школа. Но об этом думать не надо. Чего помирать раньше смерти…
На высоком песчаном яру показалась деревянная вышка — тренога. Когда-то, до войны еще, в Банном был лагерь для ссыльных кулаков. Потом кулаков освободили, они обшили бараки толем для тепла, поделили перегородками, пристроили баньки и сараи и остались жить с детьми и внуками. Года два назад и свет протянули от Сургута. Одна вышка прогнила и упала на барак, проломила крышу, а вторая так и стоит — торчит над рекой, как маяк, издаля видно.
По Оби что ни село, то бывшие лагеря — бендеровские, молдаванские. А нынешние, они глубже в тайге, с глаз подальше…
Борька бросил руль вправо, прицелившись меж двух «Казанок», поднял мотор и вылетел на заплесок под яром.
Едва лодка ткнулась носом в песок, вдруг обнаружилась жара. От раскаленного яра стекал к воде горячий воздух. В ушах, уставших от трескотни мотора, зазвучали привычные голоса: гудение паутов, плеск волны, набегающей под железное днище, ленивый лай собак наверху, в селе.
Мужик, возившийся с мотором на соседней «Казанке», сел на борт и отер пот со лба рукавом телогрейки.
— Земляк, закурить будет?
Борька протянул пачку. Тот показал замасленные пальцы. Борька перешагнул к нему в лодку, воткнул мужику в губы сигарету и поднес огня. Мужик задымил, блаженно щурясь на солнце, держа на коленях вывернутые кверху блестящие от масла ладони.
— Загорашь, ага?
— Загораю, — мужик кивнул на мотор. — Стучит, зараза, чуть не разваливатся.