То была витрина кондитерской. Гарь не могла заглушить вкусных ароматов: пахло чем-то сдобным, сытным, соблазнительно аппетитным.

 Пестряков понимал: не время и не место делать сейчас привал. Но как быть, если голова кружится, ноги подкашиваются, а воздуха снова не хватает? Куда девался весь воздух?

 Оба стояли возле своей тяжкой, безмолвной, но живой ноши.

 Пестряков прислонился к раме витрины и не мог отдышаться. Он стоял, обратив лицо на восток, в сторону горбатого моста, вглядываясь в сполохи боя, напряженно вслушиваясь в его шумы и понимая, что многого не слышит.

 Лейтенант посмотрел назад, туда, где дымился танк.

 Зарево слабело. Наверное, в танке уже взорвалось и сгорело все, что может взрываться и гореть.

 Потом, следуя примеру Пестрякова, лейтенант тоже стал смотреть на восток.

 Сейчас, в полутьме, стали лучше видны ракеты переднего края. Они то отвесно взвивались вверх, то летели полого, над самым горизонтом. В свете горящих ракет лейтенант отчетливо видел дымки только что отгоревших. Ракеты перекрашивали небо и землю то в зеленый, то в желтый, то в красный, то в мертвенно-белый цвет. И, послушные ракетам, черепичные крыши все время меняли окраску, будто какие-то расторопные кровельщики успевали перекрыть все крыши зелеными, желтыми, красными, белыми черепицами.

 Пестряков вспомнил условные сигналы. Сегодня вечером желтая ракета означала «свои войска», красная — «противник».

 Зловещим созвездием повисли красные ракеты на восточном небосклоне.

 — Может быть, прорвемся? — несмело предложил лейтенант.

 Он нагнулся к раненому и повел могучими плечами, как бы заново примеряясь к ноше. А ноша всегда становится более тяжелой, когда раненый теряет сознание.

 — Это с нашим-то багажом?

 — Может быть, все-таки донесем? — еще более робко спросил лейтенант.

 — Куда донесем-то? К Гитлеру в лазарет? Там быстро вылечат!

 — Огонь чересчур плотный, — произнес кто-то рядом в лейтенантом. — Только брызги от вас останутся. Тут налегке не знаешь, как просочиться…

 Лейтенант резко повернулся на голос. Он прозвучал неожиданно, как выстрел над ухом.

  2 На тротуаре стоял солдат — низенький, в длинной, до пят, шинели, в большой каске, с автоматом поперек груди, с гранатами на поясе и пустыми ножнами от кинжала.

 Пестряков увидел солдата, едва тот приблизился, убедился, что это свой, и остался стоять в прежней позе, прислонившись к раме разбитой витрины.

 — Ну что там? — Пестряков кивнул в сторону моста.

 — Фриц там минерами командует. Голос у него хриплый, противный…

 «Ишь ты, даже голос расслышал», — позавидовал Пестряков.

 Лейтенант теперь не отрывал взгляда от моста:

 — Но где же выход?

 — Спрятаться, пока темно! — В голосе Пестрякова прозвучали повелительные нотки.

 — Городок необитаемый, — сообщил низенький солдат.

 — Наши обязательно воротятся, — сказал Пестряков убежденно. — Доживем до подмоги. Где-нибудь в порожнем доме…

 — В подвале, — подсказал низенький солдат.

 — Айда! — Пестряков наконец отдышался и озабоченно склонился над раненым.

 — Может быть, в угловой дом завернем? — предложил лейтенант, когда они донесли Черемных до перекрестка.

 — Отставить! — распорядился Пестряков. — Угловые дома — самые беспокойные, проходные. Туда все на постой прутся.

 Низенький солдат занял позицию на перекрестке, у бензиновой колонки. Он вертел головой в своей непомерно большой каске, так как вел наблюдение за обеими улицами.

 У бензиновой колонки лежал, зарывшись лицом в опавшие листья и раскинув руки, убитый немец. Поздние сумерки перекрасили его шинель в черный цвет. Кто-то уже отобрал оружие у мертвеца. И только две деревянные рукоятки от гранат торчали у него на боку.

 Низенький солдат отошел от убитого, ругнулся: не удалось разжиться автоматом.

 Свернули в узкую удочку. Второй дом от угла явно пустовал — железные ставни заперты с улицы.

 Низенький солдат обогнал носильщиков, открыл скрипучую калитку во двор, огороженный забором из рваного камня, и подал знак, чтобы шли за ним.

 — Где раньше-то воевал, молодец? — спросил Пестряков, едва войдя во двор. Он шумно передохнул и пытливо вгляделся в лицо солдата, затененное низко надвинутой каской.

 — У тебя же в адъютантах. От своих отбился, к вам приблудился.

 — Наш ангел-телохранитель?

 — Крылья мои опалило еще у танка. Заодно с шинелью, — Низенький солдат повернулся на каблуках. В его шинели чуть ли не во всю спину выжгло прореху…

 Дом, который они облюбовали, выходил во двор глухой стеной — ни единого окна. Вдоль стены высилась поленница из наколотых чурок. Левее, возле кирпичного сарая, чернел штабель угольных брикетов, дальше, под навесом, стояла огромная корзина со щепками; хозяин заготовил топливо на всю зиму. У стены дома валялся какой-то ящик, а по соседству с ним, над самой землей, чернело подвальное оконце.

 То, что стена дома глухая, Пестрякову как раз понравилось. Но досадно, что в дом нельзя войти со двора. Значит, черный ход из кухни — прямо в сад, отделенный другим забором и другой калиткой, запертой на замок.

 Низенький солдат снова проскрипел калиткой, пропадал несколько минут, затем доложил лейтенанту, что парадная дверь открыта, дом пуст, а из кухни ведет узкая и крутая лесенка в подвал. Вот оно, оконце этого самого подвала, смотрит во двор.

 Лейтенант неуверенно сказал «хорошо» и «большое спасибо», а Пестряков внимательно осмотрел оконце, примерился взглядом к внушительным плечам лейтенанта.

 Можно будет протащить раненого и залезть всем остальным.

 Он отдал распоряжение низенькому солдату вернуться в дом и завалить лестницу в подвал, да так, чтобы не бросилось в глаза, будто это сделано нарочно.

 Низенький солдат молча отцепил от пояса одну из гранат. Пестряков одобрительно кивнул. В городе, который находился под обстрелом, скрип калитки может скорее обратить на себя внимание, чем разрыв гранаты.

 — Поторапливайся!..

 Вскоре взрыв, прогремевший в доме, и звон осыпавшихся стекол подтвердили, что задание выполнено.

 Пестряков вышиб прикладом раму оконца.

 Низенький солдат первым спустился в подвал. Он принялся там ожесточенно чиркать спичками, ругая при этом самыми последними словами спичечную фабрику, ее директора и маму этого директора.

 — Да этими спичками захочешь — пороховой погреб не подожжешь!.. — донеслось снизу.

 Пестряков похлопал себя по карманам и спросил:

 — Зажигалки нету?

 — Некурящий, — отозвался лейтенант виновато.

 — Зажигалка у меня есть, — послышался голос из подвала, — Только без бензина.

 Наконец спичка загорелась, и при ее скоротечном свете низенький солдат успел обшарить глазами темноту.

 Он увидел в углу подвала кушетку с большой подушкой, столик и табуретку возле него, а самое главное — приметил плошку на столике, с фитильком, едва выглядывающим из стеариновой лепешки. Весьма кстати, что домохозяева пользовались подвалом как бомбоубежищем.

 Когда в подвал втащили Черемных и туда забрались все, Пестряков заткнул подушкой оконный проем.

 Черемных уложили на кушетку. Высокий лоб его и рельефные, заостренные скулы обметало, как поблескивающей сыпью, мелкими капельками пота. Слегка раскосые глаза полуприкрыты, но все-таки можно заметить в них горячечный блеск.

 Пестряков разрезал кинжалом сапоги Черемных, кожаные брюки, белье — все было пропитано кровью и бензином, — достал один за другим три индивидуальных пакета и сделал перевязку, во время которой Черемных вновь лишился сознания.

 Лейтенант стоял, послушно держа плошку в вытянутой руке, как показал Пестряков.

 В подвале воцарилась обособленная тишина. Подушка в оконце приглушала гул боя.

Люди заново привыкали к тишине, приучались говорить вполголоса. Просто удивительно, что нет нужды перекрикивать канонаду, шум танкового мотора, лязг гусениц. Хорошо хоть, что улицы в немецких городках аккуратно мостят брусчаткой, а то и вовсе оглохнуть можно…