Вся столовая как по команде уставилась на Вилку. Та побагровела, словно вареная свекла.

— Гляньте, у нее глаза красные. Небось, мочой умывалась! — хихикнула Женя за соседним столом.

И эта фраза что-то изменила. Что-то очень важное для всех собравшихся в столовой. Нет, Вилка не перестала быть фавориткой Стервеллы, ее все еще считали главной, но авторитет Акуловой пошел трещинами, задрожал и дал опасный крен. И тут Милка добавила керосину в костер:

— Акулова — мисс утренняя моча!

Девочки за ее столом едва не подавились кашей от приступа из последних сил скрываемого хохота.

Вилка вскочила из-за стола. Она с ненавистью обвела взглядом смеющуюся толпу и уставилась на Гарике. Тот почувствовал, что еще немного, и его испепелит на месте электрический разряд в десять тысяч воль.

— Соболев, придурок, ты еще об этом пожалеешь! — прошипела она, а потом властно кивнула подругам — Пошли! Живо! — И выскочила за дверь.

Дылда с Гульнарой печально посмотрели на недоеденный завтрак и последовали за ней. Столовая за их спиной разразилась больше не сдерживаемым хохотом.

Немного успокоившись, друзья приступили к уничтожению манной каши и бутербродов с яблочным конфитюром. Стася коротко рассказала о том, что удалось узнать в книге Загубского. Братья согласились с ней: припрятанный где-то в интернате сапфир, стоимостью в целое состояние, вполне мог стать причиной смерти Забияко и комы Мироныча. Этот факт не стоит скидывать со счетов.

— Каждый из них мог прочитать книгу Сергея Николаевича или статью в немецком журнале. — Гарик задумчиво почесал курносый, усыпанный крупными веснушками, нос, — Видимо, есть кто-то, кто не хочет делиться добычей, — он перевел взгляд на учительский стол. За ним поглощали манную кашу строгая Анна Геннадиевна, меховая дама все в той же кокетливой шляпке с вуалеткой, Глиста и Жанна Львовна. Остальные взрослые либо успели позавтракать дома, либо уже покончили с утренней трапезой. «Интересно, есть ли среди них убийца? — подумал мальчик, — Возможно, он сейчас так же как я разглядывает столовую, и прикидывает, как бы ему выйти сухим из воды…»

Коротко обсудив план действий, друзья решили сразу после уроков приступить к опросу подозреваемых.

— Кстати, Перепелкин в кабинете Стервеллы с утра снова допрашивает всех, кто может что-нибудь знать об отравлении Мироныча, — сообщил Вадик, — Я его сегодня видел. Скоро и нас позовет.

— Прекрасно, обменяемся информацией! — небрежно бросил Гарик.

До начала занятий оставалось минут десять и ребята поспешили закончить завтрак.

Первым в расписании стоял урок рисования. Даже два. За это Гарик и обожал пятницу. Ну, и еще, пожалуй, за то, что следом шли суббота и воскресенье, которые чаще всего братья проводили дома, у дедушки.

— Директриса подписала деду заявление. Нас отпустят! — сообщил Гарик новость, которая распирала его с самого утра, — И не только нас!

— А кого еще?

— Стасю! Она на выходных с нами!

— Нашел чему радоваться! — неожиданно скривился Вадик.

Близнецов прервал звонок, который, по мнению Гарика, перед уроком рисования звонил совсем не так противно, как, например, перед математикой или русским языком. В класс вошел Константин Васильевич Горчаков — учитель рисования и муж арестованной Алисы Сергеевны. Горчаков был долговязым мужчиной лет тридцати с небольшим. Всклокоченные темные волосы, бородка-эспаньолка и глаза умудренного жизнью спаниеля делали его похожим на печального конкистадора, решившего перепрофилироваться в арлекина. Очень рассеянного арлекина. Муж Алисы носил растянутый серый свитер и джинсы, протертые до дыр не столько усилием дизайнеров, сколько временем и безжалостной ноской. Интернат был далеко не главным местом его работы. Кажется, он устроился сюда только ради того, чтобы быть ближе к Алисе. На самом же деле Горчаков занимался реставрацией тихореченского храма, ну и еще рисовал картины, которые довольно бойко скупали столичные и зарубежные ценители современной живописи. Вадик считал, что нужно быть полным идиотом, чтобы платить деньги за такую белиберду, вроде мухоморов, утыканных человеческими глазами, или русалок, подвешенных за хвосты на бельевой веревке. Гарика злило самодовольное мещанство брата. «Это же неоавангардизм!» — Пытался втолковать он лишенному тяги к прекрасному близнецу, но тот только крутил пальцем у виска.

Сегодня учитель рисования был особенно печален и рассеян.

— Тема нашего занятия — грусть, — сказал он, задумчиво глядя в окно, на теряющую последние листья березу, — Рисуем, как мы ее видим.

Сердце Гарика сжалось. Он переглянулся со Стасей. В глазах девочки светилось сочувствие. «Бедняжка!» — прочитал он по ее губам. Еще бы! Весь интернат знал, как нежно художник любит Алису! Как она там в тюрьме?

— Константин Васильевич, а куда делась картина? — Гарик решил отвлечь учителя от печальных мыслей.

— Ты про портрет Вершицкой? — оживился Горчаков. — Он здесь.

По классу прошла волна шепота: «Вершицкой?», «Жены князя?», «Из подвала?»…

— А покажите! — поддержал брата Вадик, — Вам поручили ее реставрировать?

— Вы угадали, молодые люди! От вас ничего не скроешь! — усмехнулся учитель, — Ну пойдемте. Покажу вам роковую княжну.

Константин Горчаков открыл неприметную дверь, которая вела в тесную мастерскую, оборудованную в соседней комнате. Там, в набитом мольбертами, рулонами бумаги, коробками с краской и незаконченными рисунками помещении, пахло клеем и гуашью. Две стены были полностью отведены под грубо сколоченные стеллажи, на полках которых пылились груды дымковских игрушек, самопальные витражи, поделки из шишек и разномастные баночки с краской. Посреди всего этого хаоса, поддерживаемый покосившимся мольбертом, стоял портрет темноволосой женщины.

— Какая красавица! — услышал Гарик шепот в первых рядах одноклассников, которые сейчас толпились в тесной мастерской, разглядывая запыленное полотно.

— А что это здесь написано? — заволновалась Милка, — Смотрите!

Гарик пробился вперед и оказался перед картиной. Сначала он ничего не заметил, но уже через несколько мгновений мальчик различил слова. Они проступали из плесени так естественно, что казалось, будто серо-зеленый грибок случайно вырос в форме букв, которые сложились во вполне отчетливую надпись.

— «Еще одна жертва»! — прочитала Мила.

И тут же до удивленных ребят донесся дикий крик: «Помогите! Убили! Помогите!»

Весь класс вывалил в коридор и бросился туда, откуда доносился испуганный вопль. Впереди летел учитель рисования, отмеривая гигантские прыжки своими длинными ногами. Гарик еле поспевал за ним. Через пару минут они были на месте.

На третьем этаже, рядом с комнатами, где поселили членов московской комиссии, на полу, уткнувшись носом в колени и закрыв лицо руками, лежал Фима Лютиков. Он не двигался. Рядом суетилась Тетя Аля, которая и подняла шум.

— Ой, батюшки! — хваталась за сердце испуганная женщина, — Не уж-то и пацаненка порешили?

— Тихо! — остановил ее Горчаков. Он опустился на колени рядом с Фимой, лоб учителя пересекла глубокая складка, на висках выступили бисеринки пота, нервные пальцы нащупали пульс на посеревшей шее мальчика. Рука Лютика безвольно упала на пол, открыв искаженное, словно в приступе дикого ужаса, лицо. Кто-то из девчонок испуганно взвизгнул, — Живой, — пробормотал учитель, — Немедленно звоните в «Скорую» и в милицию.

Дав короткое распоряжение Алевтине Ивановне, Горчаков с видимым усилием поднял Фиму на руки и словно большую тряпичную куклу понес в медпункт на первый этаж. Весь класс молча последовал за ним.

— У него лицо такое же серое, как и у Мироныча было! — едва слышно прошептала Стася.

— «Еще одна жертва», — задумчиво произнес Гарик, — Дело становится «все страньше, и страньше». Тут не сыщики, а заклинатели духов нужны.

Вадик и Стася с ним полностью согласились.

Пожалуй, это был самый странный день за всю историю интерната. В коридорах, даже во время перемен стояла непривычная тишина. Ребята сбивались в стайки и пересказывали друг другу легенду о духе шамана и князе Вершицком, который, как выяснилось, был настоящим маньяком-убийцей. Учителя старались не выпускать поля зрения своих учеников. Даже в туалет ребята теперь ходили по двое — по трое — кто его знает, в каком из многочисленных коридоров дома Вершицких их поджидает опасность. Да что там дети! Взрослые и те старались не передвигаться по интернату в одиночку. Всем было страшно, а таинственная надпись на картине княжны только добавляла поводов для пересудов. Обитатели тихореченского интерната по очереди заглядывали в кабинет рисования, чтобы увидеть зловещее предупреждение на портрете прекрасной Тамары. В конце концов, Горчаков стер буквы из плесени спиртовым раствором, накрыл картину куском холста и запер в мастерской. Даже съемочную группу с Тихореченск-ТВ, которая откуда-то прознала о происшествиях в интернате, тетя Аля, по распоряжению Стервеллы, не пустила на порог. Мол, нечего позорить имя лучшего интерната в России — рассказывать про него всякие ужасы! Знакомая ребятам круглолицая журналистка и ее лохматый оператор неловко потоптались на крыльце, приветливо помахали Стасе, глядевший на них из окна, и удалились.