Сержант Хаджар не торопился прибыть, чтобы полюбоваться трагическим финалом. Когда он наконец появился, я с удивлением отметил, что сержант никого не взял с собой.

— Это что? — спросил Хаджар, носком ботинка указывая на тело, распростертое на полу.

— Труп котяры, — объяснил Жак.

— По нему не скажешь; мертвые все на одно лицо… — Хаджар поглядел на кровавые лужи повсюду. — Здоровый парень, да?

— Сонни, — сказал Махмуд.

— А, этот ублюдок…

— Он умер из-за каких-то паршивых тридцати киамов, — произнес Сайед, недоуменно покачивая головой.

Хаджар задумчиво осмотрел бар, остановил взгляд на мне.

— Марид, — сказал он, подавив зевок, — поедешь со мной. — С этими словами сержант повернулся к выходу.

— Я?! — вскричал я. — Да я в этом деле вообще не замешан!

— В каком деле? — озадаченно осведомился Хаджар.

— В смерти Сонни.

— Да черт с ним, с Сонни. Ты должен поехать со мной. — Он повел меня к патрульной машине. Хаджару было абсолютно наплевать на совершенное только что убийство. Если пристукнут какого-нибудь богатого туриста, полиция из кожи вон лезет, снимая повсюду отпечатки пальцев, бегая с линейками, допрашивая всех подряд по двадцать-тридцать раз. Но как только убьют одного из «вконец опустившихся дегенератов», например, этого гориллообразного повелителя ездовых лошадок, или Тами, или Деви, легавые сразу принимают равнодушно-утомленный вид, словно одинокий вол на горе. Хаджар не собирался никого допрашивать, фотографировать место преступления и так далее. Он не желал тратить время на таких, как Сонни; с точки зрения властей, сутенер получил то, на что сам напрашивался, избрав неправедный образ жизни; как говорит Чирига, «страшное дело — платить по счетам!». Полиция не возражала бы, если все жители Будайина перерезали бы друг друга.

Хаджар запер меня в машине, сел за руль.

— Ты меня арестовал? — спросил я.

— Заткнись, Одран.

— Ты арестовал меня, сукин сын?

— Нет.

Ничего не понимаю.

— Тогда какого черта ты меня задержал? Я ведь уже сказал, что никакого отношения к убийству в баре не имею.

Хаджар оглянулся:

— Когда ты, наконец, забудешь про этого кота? Сонни тут ни при чем.

— Куда ты меня везешь?

Хаджар снова повернул голову и посмотрел на меня с садистской усмешкой на лице.

— Папа хочет с тобой побеседовать. Мне вдруг стало холодно.

— Папа? — Время от времени я встречал Фридландер-Бея и, как все жители Будайина, знал, что это за человек, но никогда раньше не удостаивался личной беседы.

— И судя по тому, что я слышал, он зол, как шайтан, Марид. Думаю, ты предпочел бы, чтобы я и вправду арестовал тебя за убийство.

— Зол? На меня? Да за что? Хаджар только пожал плечами:

— Понятия не имею. Мне просто приказано тебя доставить. А уж Папа тебе сам все растолкует.

Именно в этот момент, когда я испытывал все возрастающий панический страх, чуя приближающуюся смертельную опасность, начали действовать треугольники, принятые по дороге в бар Фатимы; сердце забилось, как бешеное. А ведь вечер начинался так хорошо! Я выиграл немного денег и предвкушал сытный ужин, а впереди меня ждала ночь с Ясмин. Вместо всего этого я сижу на заднем сиденье патрульной машины; рубашка и джинсы насквозь окровавлены, кожа лица и рук зудит под коркой засыхающей крови Сонни. Меня везут на какую-то зловещую встречу с Фридландер-Беем, человеком, который владеет здесь всем и всеми. Я не сомневался, что предстоит разборка, но не имел представления, в чем провинился.

Всегда был предельно осторожен, чтобы не наступить на Папину мозоль… Хаджар не собирался меня просвещать на этот счет: он только ухмыльнулся, как гиена, и сказал, что не хотел бы оказаться на моем месте. Я сам не хотел бы: в последнее время слишком часто испытываю подобное чувство.

— На все воля Аллаха, — прошептал я непослушными губами, изнывая от беспокойства. — Ближе к Тебе, Господи.

Фридландер-Бей жил в большом, увенчанном башней белоснежном здании, которое вполне могло сойти за дворец. Его апартаменты раскинулись в центре города; совсем недалеко от христианского квартала. Не думаю, чтобы кто-нибудь еще здесь обладал таким огромным участком, обнесенным высокой оградой. По сравнению со скромным убежищем Папы, дом Сейполта выглядел походным Шатром бедуина. Но сержант Хаджар вез меня не в том направлении. Я сказал об этом легавому ублюдку.

— Разреши мне самому вести машину, — ответил он сварливо. Хаджар назвал меня «ил-магриб». Магриб означает «закат»; а еще так называют огромный кусок Северной Африки, где живут «некультурные идиоты» — алжирцы, марокканцы, в общем, жалкие отбросы вроде меня. Многие друзья называют меня магрибцем, и я не обижаюсь, понимая, что это просто прозвище или добродушное подшучивание. Но в устах Хаджара оно превращается в оскорбление.

— Дом Папы в двух с половиной милях позади нас, — заметил я.

— Неужели ты думаешь, что я не знаю этого? Господи, как бы мне хотелось приковать тебя наручниками к столбу минут на пятнадцать где-нибудь без свидетелей.

— Хаджар, ради Аллаха, скажи, куда ты меня везешь? — Но он дал понять, что больше не станет отвечать на вопросы; в конце концов я сдался и молча рассматривал проносящиеся мимо дома. Ездить с Хаджаром было почти так же интересно, как с безумным американцем: ты ни черта не понимаешь, не вполне уверен, куда вы направляетесь и доберетесь ли целыми до места назначения.

Легавый остановил машину на заасфальтированной подъездной дорожке позади мотеля на восточной окраине города. Стены, сложенные из шлакобетонных блоков, были выкрашены в бледно-зеленый цвет; вместо неоновой рекламы с названием маленький щиток, где было написано от руки: «Мотель. Свободных мест нет».

Гостиница, на вывеске которой красуется объявление о перманентом отсутствии номеров, — довольно странное зрелище. Хаджар вылез из машины, открыл заднюю дверцу, и я почти вывалился наружу. Постоял, расправил плечи и попытался собраться; треугольники страшно взвинтили меня. Чувство страха плюс действие наркотиков привели к жутким резям в животе, головной боли и внутреннему напряжению, граничащему с нервным срывом.

Я последовал за Хаджаром, мы остановились у двери девятнадцатого номера.

Сержант несколько раз постучал — вероятно, что-то вроде условного сигнала. Нам открыл человек, больше походивший на каменную глыбу, или, точнее, громадный булыжник. Камень не может думать или говорить, поэтому, когда он произнес что-то, я был ошеломлен. «Булыжник» кивнул Хаджару, который не ответил на приветствие, а молча повернулся и пошел к машине. Булыжник посмотрел на меня; очевидно до него никак не доходило, откуда я взялся. Потом громила все-таки сообразил, что этого человека, должно быть, привез Хаджар и его надо впустить в комнату.

— Проходи, — эти гулкие скрежещущие звуки походили на… на голос булыжника, который по воле Аллаха обрел дар речи.

Я внутренне содрогнулся, протискиваясь мимо него. В комнате находились еще один Говорящий Булыжник и Фридландер-Бей, сидящий у раскладного столика между огромной кроватью и комодом. Мебель была европейской, но довольно старой.

Увидев меня, Папа поднялся. Он был около пяти с лишним футов ростом, но весил почти двести фунтов. Бей предпочитал одеваться просто: беглая хлопчатобумажная рубашка, серые штаны и сандалии. Он не носил колец и каких-либо иных украшений. Несколько оставшихся прядей седеющих волос зачесаны назад; взор блестящих карих глаз казался кротким и ласковым. Глядя на Папу, с трудом верилось, что перед тобой — самый влиятельный человек в городе.

Наконец Папа поднял руку, почти заслонив лицо.

— Мир тебе, — сказал он.

Я прикоснулся к сердцу и губам.

— И с тобой да пребудет мир.

Он не очень-то рад видеть меня. Однако ритуал гостеприимства ненадолго обеспечит мою неприкосновенность и даст время собраться с мыслями. Но о чем я должен думать? Как победить парочку Говорящих Булыжников и выбраться из мотеля?