Время остановилось, не стало ни прошлого, ни будущего — только настоящий момент.

Повинуясь пульту, сияющий агрегат с жужжанием пошел вниз. Глаза женщины, уже расширенные, раскрылись еще больше, ни на секунду не переставая бегать по комнате. Она что-то шептала: я видел, как ее губы задвигались быстрее. Вот-вот в глазах появятся слезы — обычное зрелище. А может быть, она закричит. Агрегат поворачивается, замирает, зеленый огонек гаснет, зажигается красный, и вспышка заливает комнату. Тонкий, как игла, лазерный луч прожигает женщине черепную коробку. Она вздрагивает, но скорее от вспышки — медики заверяют, что сам лазер безболезненный. А агрегат, сменив красный огонек на зеленый, продолжает двигаться по заданной программе. Женщина пытается поднять голову, но фиксаторы не позволяют ей это сделать. Я смотрю в ее глаза. Щелчок, и агрегат замирает вновь. Смена огоньков, вспышка. Глаза женщины наполняются слезами и становятся похожими на озера. Она продолжает беззвучно шевелить губами. Я нажимаю на вторую клавишу. С обычным звуком машина замирает над ее головой. Две тонкие подрагивающие проволоки-электроды плавно пошли к проделанным для них отверстиям. Глаза женщины замирают, слезы из правого глаза находят дорожку и медленно начинают течь возле носа. Электроды входят, и, ощущая что-то, но не боль, наши гуманисты, конечно, обошли стороной болевые центры, женщина снова вздрагивает. Второй ручеек находит свою дорожку и становится полней. Агрегат замирает, он ждет команды. Внезапно я понимаю, что шепчет женщина — это молитва, и я впервые за казнь теряюсь. Если бы она шептала: «Нет, нет, нет, нет», — я бы не задумываясь вдавил красную кнопку, а тут… Это ведь святое, особенно для нее теперь. Дать ей возможность закончить? Но молитвы бывают очень длинными, сколько это займет времени? Люди за загородкой ждут… Да какие, к черту, люди за загородкой?!! Это у нас вечно не хватает времени, а у нее?! У нее это последние минуты жизни, черт возьми! Катись все в жопу, будем ждать, сейчас Я босс.

И все замерло. Замерли глаза за перегородкой, замерли вытянутые в струнку судмедэксперт и охранники у дверей, замерли зрачки женщины, замер палач, замер агрегат. И только его зеленая лампочка то вспыхивала сильнее, то приглушала свой резкий свет, да губы ее шевелились быстро-быстро, она боялась не успеть. Все окружающее уплыло куда-то, и вокруг не было никого, только я и она.

Я не знаю, сколько прошло времени, пока ее губы не замерли, и на одно мгновение замер, казалось, даже зеленый огонек на холодном боку сияющего агрегата. Я ждал, что в ее глазах появится какая-нибудь благодарность за то, что я позволил ей закончить, или, наоборот, вызывающее выражение «делай свое грязное дело, палач», но ни того ни другого не дождался. Ее глаза оставались подернутыми пеленой слез, бессмысленными и глядящими сквозь меня. Больше тянуть я не собирался.

И все пришло в движение.

Я направил пульт на агрегат и нажал кнопку. Охранники переменили ноги. Зеленый огонек сменился на красный, аппарат зажужжал, и ток зазмеился по электродам, чтобы выжечь мозг. Трансляции не было, поэтому не было и дешевой электрической сферы, и это меня почему-то радовало. На секунду ток возбудил двигательные нервы, и тело вытянулось дугой. Потом опало. Красный огонек сменился на зеленый. Женщина-эксперт отделилась от стены и склонилась к телу со своим анализатором, который должен показать ей целый ряд физиологических данных: пульс, кровяное давление, температуру, энцефалограмму. Я смотрел, как она прикрепляет свои электроды, и был готов второй раз нажать красную кнопку, если эксперт повернется ко мне и медленно покачает головой. Но жертва оказалась не из сильных — женщина отсоединила анализатор, выпрямилась и негромко, но внятно произнесла:

— Смерть зафиксирована в 21.57 27-го августа 2075-го года.

Я нажал еще две кнопки.

В комнату вбежали трое людей в белых халатах, готовые подхватить тело, когда зажимы отпустят его. Агрегат перемигнулся со мной, извлек свои проволоки и пошел вверх. Передав пульт охраннику, я направился к выходу. По пути один из врачей поймал меня за руку:

— Ты задерживаешься, Саш?

Это был Курт Заер, патологоанатом, мой друг.

Сейчас он проводит тело в лабораторию, а через час разберет на органы. В промежутке, пока ассистенты готовят тело (чего-то там вводят в сосуды и качают, чтобы ткани не омертвели), мы с ним выпьем кофе. Конечно, есть что-то кощунственное в том, чтобы пить кофе и болтать с другом сразу после того, как убил человека, но после пятнадцати лет работы я мог рассуждать на подобные моральные темы лишь чисто теоретически.

Я кивнул Курту и вышел, думая: «Вот почему мы сжигаем мозг — его никто не собирается пересаживать. Когда-то казнили, вводя яд в вену, но это засоряет печень и другие нужные нам… нужный нам материал».

О нашей традиции все знали, и стоило мне спросить у охранника в будочке, есть ли свободный кабинет, он, не спрашивая зачем, назвал номер. Ничего не добавив, я пошел, зная, что через несколько минут Курта направят туда же, а после один из охранников принесет кофе.

Кабинет оказался стандартным: небольшая комната с голыми стенами, низкая скамейка, покрытая пластиком, у стены, запертый маленький шкаф, стул, письменный стол со вторым стулом, большое окно с жалюзи поверх пуленепробиваемого стекла. Я уселся за стол и стал ждать.

О проведенной казни я не думал: ничего-выдающегося не произошло, и для меня она уже канула в лету. Я привык жить сегодняшним днем, не мучаясь прошлым и не заботясь о будущем, чтобы не впадать в депрессию, ведь я не видел там ни единого просвета. Гораздо удобнее заботиться только о насущных проблемах.

Вошел Курт, с отвращением стянул белый халат, от которого пахло какими-то медикаментами, формалином, и сквозь эти резкие запахи пробивался легкий сладковатый душок трупной гнили — психологический финт, этого запаха на Курте просто не могло бьггь. Кинув халат на лавку, Заер с грохотом придвинул к столу стул и сел напротив меня. Я собрался было что-то сказать, но дверь вновь открылась, и появившийся охранник поставил перед нами здоровенные чашки с дымящимся ароматным кофе. Дождавшись, когда он выйдет, я спросил:

— Ну, как материал?

Закуривая сигарету, Курт хмыкнул и возвел глаза к потолку:

— Ты бы видел, что она с собой сделала! Даже после смерти, тварь, не хотела обществу послужить. Превышала сигаретный лимит пачки на две в день, причем фильтры отрывала.

— Ты это по легким определил?

— Да, еще при осмотре после суда. Легкие можно сразу в ведро отправлять. Она близорука, то есть глаза туда же. Пила беспробудно, причем какую-то гадость: печень ни к черту. Может, хоть часть удастся спасти. Знаешь, у меня такое впечатление, что она предчувствовала арест, или ей кто донес? Выпила чего-то мрачного, по-моему, уксуса, да еще и концентрированного, а часть просто… вдохнула: гортань себе сожгла напрочь. На суде отвечала через усилители. Гортань — в урну. Сердце посадила анаболиками, и когда ее брали, она заперлась на кухне и груди себе выжгла. Ну, ничего, — он удовлетворенно выпустил дым. — Одна почка, по-моему, в полном порядке, другую надо промыть. Мочеточники, пузырь — в норме. Кожа хорошая. Кости с костным мозгом. Позвоночный столб. — Он вдруг грохнул кулаком по столу и яростно ощерился. — Я из нее, суки, нервы тянуть буду. Мы их припаиваем. Нервные реакции у нее хорошие, сплетения в идеальном порядке, а ты знаешь, как сейчас радикулит разошелся… — Он сильно-сильно затянулся. Я мрачно смотрел на него. Слушать такие речи было неприятно, Но эмоции мои притупились. Иногда с Куртом случалось такое — когда он был в особенно поганом настроении.

Мы молчали, пока он не докурил сигарету и щелчком не отправил окурок в угол.

— Весь лимит на сегодня выкурил, — произнес он, уставившись в чашку. — Нечего будет после операции курить.

— Ну, я думаю, если ты разок превысишь…

Курт покачал головой:

— Самодисциплина держится на силе воли, и стоит хоть раз… Эх! — он отмахнулся и замолчал.