— И видимо, можно таким способом внушить человеку, будто он спасает от мнимых врагов секретные документы, перепрятывая их из сейфа в какой-нибудь фальшивый тайник, вроде дупла дерева или просто ямки, вырытой в указанном месте, — продолжал рассуждать вслух Тренер. — И он это сделает и даже не будет знать, кто их оттуда вынет. Так?

Морис кивнул и добавил:

— Больше того: человек этот и помнить ничего не будет об этом задании, потому что одновременно ему внушат в том же гипнотическом сне все забыть. Может, лишь со временем он начнет понемногу что-то смутно припоминать…

— Но никому об этом не скажет, ибо кто ему поверит, — понимающе кивнул комиссар. — Подумают, просто хитрая уловка, попытка оговорить ни в чем не повинного честного врача.

— Вот именно. А уличить того практически невозможно: ведь гипноз в отличие от яда никаких следов в организме не оставляет.

— Ловко! — покачал головой Тренер. — И никаких сообщников, ничего не надо платить тому, чьими руками совершена кража. Все деньги достанутся тебе. Вполне вероятно, перед этим похитил секреты, обошедшиеся «Эрлифу» так дорого, тоже Гросс по внушению Федершпиля, но не разбогател, мы проверяли. А тот наверняка положил в банк солидную сумму. Ничего не скажешь, ловко.

Он произнес это с искренним восхищением знатока, профессионала. Меня даже покоробило немного.

— Сварю вам еще кофе, — сказала я, вставая.

Но комиссар остановил меня:

— Спасибо, я и так засиделся. Немедленно ухожу. Только, в свою очередь, удивлю вас. Ради чего же я нагрянул, как грабитель, в такой поздний час.

Он достал из кармана записную книжку, отыскал в ней чистый листик, вырвал его, написал на нем несколько цифр и положил бумажку на стол, сказав:

— Е-33-55-44. Правда, легко запоминается?

Мы с мужем молча смотрели на него, ожидая объяснений.

— Этот телефон мне сразу запомнился, когда я просматривал вместе с другими ее бумагами записную книжечку Урсулы Егги. Еще помогло мне его запомнить то, что возле этого номера почему-то не было записано никакой фамилии. Я проверил, у кого установлен этот телефон, и он никаких подозрений у меня не вызвал. Ведь у медиков между собой могут быть и деловые, и всякие интимные отношения. И если они друг друга хорошо знают, зачем записывать имя и фамилию приятеля, их не забудешь и так…

— Это телефон Вальтера Федершпиля? — спросил Морис.

Комиссар кивнул.

— Значит, он ее тоже гипнотизировал? По какому поводу?

— Это нам предстоит узнать. Пока мы установили, что она тоже имела с ним дело, как и Петер Гросс. И теперь я вижу, как глупо ошибся, не заинтересовавшись тогда этим Федершпилем, — комиссар с досадой хлопнул широкой ладонью по столу. — Искал ложку, а она у меня в руке была. Меня загипнотизировало, что он тоже медик, коллега Урсулы. А искал каких-либо ее подозрительных связей с посторонними лицами. Мало ли врачей и медицинских сестер упоминалось в ее записной книжке! Меня заинтересовало, почему возле такого запоминающегося помора не оказалось никакой фамилии. Но истолковал я это неверно. Посчитал, будто с Федершпилем у них была какая-то интрижка, потому она и записала лишь номер его телефона, не желая упоминать фамилию. А на самом деле, конечно, все обстояло как раз наоборот: Урсула записала но мер телефона, узнав его впервые, механически, услышав от кого-то или вычитав в рекламном объявлении и не подумав, что он и так легко запоминается. А потом уже забыла вычеркнуть. Фамилию же записывать не стала потому, что не хотела, чтобы кто-нибудь узнал о ее интересе к этому Федершпилю. Как с точки зрения психологии? — повернулся он к Морису.

— Вполне логично, — кивнул тот. — Она все это могла проделать действительно машинально, автоматически, почти бессознательно: и записать номер, и, наоборот, не указывать фамилию.

— А почему Федершпиль не внушил ей вычеркнуть из книжечки свой номер, чтобы окончательно замести следы? — спросила я мужа. — Почему не внушил Петеру Гроссу забыть его адрес и фамилию?

— А зачем? Это, наоборот, послужило бы уликой, доказывало, что он внушал им нечто преступное, если хочет скрыть, что они имели с ним дело, — ответил вместо Мориса комиссар Тренер.

Морис кивнул, подтверждая его слова.

— Он настолько был уверен в своей безнаказанности, что даже просил Петера Гросса рекомендовать его знакомым, — продолжал комиссар. — И тот так и сделал, недавно послал к нему своего приятеля — химика с фармацевтической фабрики. А секреты новых лекарств тоже весьма котируются…

— Ну и подлец, — только и смогла сказать я. — Надо выяснить, что привело к нему Урсулу, — задумчиво произнес Морис. — Видимо, была у нее какая-то причина скрывать нужду в помощи психиатра. Она стыдилась этого, как, к сожалению, по-обывательски делают еще многие. Это поможет нам выяснить, каким недугом, требующим вмешательства психиатра, она страдала.

— Явно не запоями, — хмыкнул Тренер.

— Но, видимо, чем-то похожим, — сказал Морис. — Попробую порасспросить хорошо знавших ее. Это я беру на себя.

— Отлично, — сказал комиссар, вставая. — А я займусь Федершпилем.

— Все же не представляю себе, как вам удастся уличить его, — тоже вставая, покачал головой Морис. — Ведь от Урсулы осталась лишь горстка пепла. Петер Гросс ничего на сможет вспомнить, да и суд не поверит его показаниям, вы же прекрасно знаете. А гипноз в организме никаких следов не оставляет, я вам уже говорил.

— Посмотрим, поищем, — ответил комиссар Тренер, задумчиво глядя на него. — Как утверждает старая пословица: «Чего не может лев, то сможет лиса…»

Мне не так-то легко связно изложить, как развивались события дальше: они то вроде совсем замирали и прекращались, томя нас неизвестностью, то вдруг поражали самыми неожиданными поворотами.

Уже на следующий день после визита Тренера Морис без особого труда выяснил, что привело несчастную Урсулу к преступнику-психиатру.

— Помнишь, на ее похоронах профессор Бикельман помянул, что Урсула перенесла тяжелую операцию? — сказал мне муж. — Я тогда не обратил на его слова должного внимания. Операция эта действительно сложная, и потом еще долго мучают сильные боли. Приятельницы — медицинские сестры, как мы теперь выяснили, жалея Урсулу, делали ей тайком от врачей дополнительные инъекции морфина и понтапона, давали в больших количествах сильные снотворные. У нее возникла привычка к наркотикам. Видимо, она продолжала делать себе инъекции и потом, уже избавившись от болей, постепенно стала наркоманкой. Это засасывает, как трясина. Как медичка, она прекрасно понимала, что ее ждет, но сама справиться с губительной привычкой уже не могла. Стыдилась этого, скрывала от всех, ты же помнишь, какой у нее был гордый характер. Наконец, решила прибегнуть к помощи гипноза. Это действительно, пожалуй, самое надежное средство избавиться от наркомании. Но из ложного стыда и боязни огласки она не решилась обратиться хотя бы ко мне или к другому знакомому психиатру, а разыскала частнопрактикующего…

— И нарвалась на этого злодея!

Морис мрачно кивнул:

— От наркомании он ее, видимо, вылечил, но взамен сделал послушной исполнительницей преступных замыслов.

— Неужели он так и останется безнаказанным? Это будет страшная, нестерпимая несправедливость. Сделай же что-нибудь, Морис, чтобы уличить его!

— Что? — угрюмо спросил он. — В чем ты его обвинишь? Где улики, какие? Лечил Урсулу Егги от наркомании? Да — и вылечил. Лечил Петера Гросса от запоев? Да — и вылечил! Он этого не скрывает, даже похвастает. Его благодарить надо, рекомендовать другим, а не сажать на скамью подсудимых.

Что я могла ответить мужу?

И Тренер, похоже, постепенно утрачивал свой оптимизм и уже не надеялся разоблачить коварного злодея. Я комиссара больше не видала, к нам он не заходил, но по моей просьбе муж несколько раз звонил ему. Однако отвечал Тренер уклончиво, больше отделывался шуточками. Я прекрасно понимала, что он не имеет права посвящать нас с Морисом в секреты следствия, но все же мне стало обидно. А потом Тренер вообще куда-то уехал, во всяком случае, так сказали мужу при его очередном звонке в полицейское управление.