Мы посмеялись и стали внимательно слушать снова:

— Спите спокойно, крепко… Когда вы проснетесь, вы не будете ничего помнить о том, что я вам внушал во сне. Но точно через неделю вы выполните то, что я вам сказал, и сохраните копию чертежей от пожара. Вы не будете ничего помнить об этом и никогда не позволите себя гипнотизировать никому другому, кроме меня.

Шорох и легкое потрескивание. Комиссар выключил магнитофон и торжествующе спросил:

— Ну, какова пленочка?

— Изумительно! — воскликнула я. — Но как же он решился дать адрес, номер своего почтового ящика? Вы устроили там засаду и схватили его с поличным?

— Он не так глуп, — покачал головой комиссар. — Это вовсе не его ящик. Этот ящик абонирует одна почтенная фармацевтическая фирма. И, если бы мы их спросили, кто прислал им секретный чертеж технологической схемы конкурирующей фирмы, они бы только выразили изумление, причем даже не очень наигранное. Ведь они в самом деле бы не знали, кто им сделал такой щедрый подарок, какой доброжелатель, пожелавший остаться неизвестным.

— Ловко! — покачал головой Морис.

— И уж ни за что бы они не открыли, на чей счет в каком банке и за какие услуги перевели бы некую, наверняка крупную сумму, — продолжал Тренер. — Такие тайны промышленники хранят свято. Так что тут все было продумано точно. Никаких тайников, как я сначала предполагал, возле которого бы в самом деле, прослушав такую пленочку, можно было устроить засаду. И само задание уже составлено умнее: химик не стал бы выносить никаких чертежей, как Гросс, так что поймать его было практически немыслимо. Он просто запомнил бы их, а дома начертил по памяти. Это возможно? — спросил комиссар у Мориса.

— Вполне. Гипнотическое внушение необыкновенно обостряет память. Известен случай, когда один каменщик под гипнозом припомнил малейшую щербинку каждого кирпича в стенке, которую сложил тридцать лет назад. Стена сохранилась, проверили: он запомнил все точно. Подобные опыты под гипнозом, кстати, заставляют думать, что мы запоминаем практически все, что попадает на протяжении жизни в поле нашего внимания, только, к сожалению, не можем это припомнить по желанию. Но гипноз позволяет оживить самые давние воспоминания.

— Вот видите… Значит, мы правильно сделали, что поспешили этого химика задержать. Он, разумеется, возмущался, не мог понять, за что его арестовали, даже подал на меня жалобу. Мы его выпустили, но его фирма тоже приняла меры: кажется, уже изменили для страховки технологическую схему, химика, перевели в другой отдел и, вероятно, под первым удобным предлогом вообще уволят. А мы поскорее всеми правдами и неправдами постарались получить у прокурора ордер на арест Федершпиля. Его нельзя оставлять ни на час на свободе. Он противник весьма серьезный, убеждаюсь в этом все больше и больше. Видите, как быстро он прогрессирует? Начал грубовато — с убийства, а потом понял, что куда выгоднее да и безопаснее воровать чужими руками промышленные секреты и перепродавать их конкурирующим фирмам. И методы свои все совершенствует: уже никаких бумажек, решительно без всяких улик.

— Да, а вы заметили, как и от любых попыток проверить под гипнозом у его жертв, не внушали ли им что-нибудь подозрительное, он надежно застраховался? — сказал Морис. — Обратили внимание на то место, где он запрещает усыпленному химику давать себя потом гипнотизировать кому-нибудь другому? Такой запрет будет весьма действенным и прочным.

— Конечно! — воскликнул Тренер. — Как не заметить? Я нарочно оставил в копии это местечко, дал вам его послушать. Эта пленочка — просто клад. Но я вижу, наш уважаемый профессор что-то морщится…

— Не буду скрывать, мне не очень по душе, что добывали вы ее теми же нечистыми методами, как и промышленные гангстеры. Завтра вы и мои разговоры подслушивать станете?

— Морис! — укоризненно сказала я.

— Согласен, это не очень этично, — кивнул Тренер. — Но что поделаешь, мы пользуемся иногда такими методами. А в данном случае ведь и не мы сами, а частные сыщики, ловцы промышленных шпионов. Так что даже наша совесть чиста. Хотя, пожалуй, ради такого случая можно и совесть немножечко замарать, я так считаю.

— А я думаю, не бывает цели, ради которой можно замарать совесть, — сердито сказал Морис.

— Браво! — похлопал в ладоши комиссар и подчеркнуто торжественно, нараспев продекламировал: — «Любил бы меньше я тебя, коль не любил бы чести». Шекспир. Еще не забыл со школьных лет. Высокая поэзия, благородные чувства. Но есть операции, которые нельзя проводить, не запачкав рук.

— Надевайте перчатки, — буркнул Морис.

— На душу тоже? Таких перчаток, к сожалению, пока не придумали, — вздохнул Тренер.

— Подложить вам еще грибов? — поспешно спросила я комиссара, стремясь разрядить накалявшуюся атмосферу.

— Нет, спасибо, Клодина. Они слишком вкусны. Вы окончательно испортите мне фигуру, — пошутил он и тут же, погрустнев, устало добавил, убирая магнитофон: — А может, вы и правы, Морис, и зря я все это затевал, — добавил он, убирая магнитофон в портфель. — Ведь по существующим законам такая запись уликой служить не может. Ее всегда можно подмонтировать, как тебе нужно. Но для опознания преступника по голосу она вполне пригодна. А голос, установили, как вы знаете, ученые мужи, так же по-своему неповторим, как и отпечатки пальцев. Под этим предлогом мы включим пленочку на суде, и она произведет нужное впечатление, будьте спокойны.

— Я все более убеждаюсь, Жан-Поль, что вы избрали не ту профессию, — сказал Морис. — В вас пропадает незаурядный психолог.

— Почему пропадает? — вступилась я. — Как будто для ловли преступников глубокое знание психологии не нужно.

— Благодарю вас, Клодина, — комиссар взял мою руку и приложился к ней колючими усами.

— Но рассказывайте дальше, — попросила я. — Как же вам удалось припереть к стенке Бромбаха?

— Да, я несколько забежал вперед. Хотя мы и записали иного интересного в квартире Федершпиля, достаточной уликой все это, к сожалению, как я уже сказал, служить не могло. Но мы выбрали и смонтировали из этих разговоров несколько фраз, какие примерно мог в свое время говорить Федершпиль Бромбаху, предлагая убить его тетушку. «Не забудьте принести деньги. Вы должны уехать на это время…» — и прочее в том же духе. И вот я включил погромче эту пленочку Бромбаху, грозно спросив: «Узнаете голос?» Конечно, он его узнал, подумал, будто мы записали их беседы прямо с поличными, и это его доконало. Мы еще поднажали, напоминая, будто сообщник уже во всем сознался и запирательство лишь отягчит его вину, ну все как в детективах, какие любит читать Клодина. И он заговорил.

Комиссар отодвинул от себя тарелку, поблагодарил меня восторженным взглядом и красноречивой мимикой, вытер губы салфеткой и мечтательно проговорил:

— Эх, теперь закурить бы…

— Ну что вы, — поспешно сказала я. — Вы уже совсем отвыкли, Жан-Поль, вон даже трубочку бросили, не носите с собой.

— Да, повзрослел. Обхожусь без пустышки, — вздохнул он.

— Что же рассказал Бромбах? — спросил Морис.

— Все выложил подробно: как позвонил ему однажды неизвестный и предложил встретиться и побеседовать о «состоянии здоровья его тетки». Бромбах уже устал ждать наследства, был готов на все и согласился сначала якобы из чистого любопытства, как пытался нас уверить. Встретились они вечером за го родом. Федершпиль, как я уже упоминал, не только тщательно загримировался, но и все время разговаривал, стоя к Бромбаху спиной. Он предложил ему за сто тысяч франков ускорить получение наследства. Бромбах повел разговор в игривом тоне, стараясь показать, будто не принимает все это всерьез. Дескать, откуда я возьму такие деньги и где гарантия, что на него не падут какие-нибудь подозрения и тогда он станет не богатым наследником, а каторжником… Но Федершпиль все ему разъяснил весьма деловито: что он должен уехать на не которое время за границу и у него будет чистейшее алиби, а деньги уплатит потом, когда разбогатеет. «А если я вас обману и не заплачу?» — спросил его Бромбах. «Ну что же, тогда вы отправитесь вслед за тетей, — ответил ему Федершпиль. — Я же вам верю, не требую деньги вперед. Можете поверить и вы мне: если попытаетесь меня обмануть, тут же отправитесь вслед за тетушкой…»