Но ведь может быть еще одна версия. Полностью доверяя словам Позднякова, я могу предложить и гораздо более скучную идею: я сам слышал о многих случаях патологического опьянения с потерей сознания от минимальных доз алкоголя. Это может произойти от невротического состояния, от перегрева, от пищевого отравления. Вот если Поздняков действительно патологически опьянел от бутылки пива на тридцатиградусной жаре, не помня себя выбрался со стадиона и залег на траве, то пистолет и удостоверение из кармана мог у него спереть «чистильщик» — особо отвратительная порода воров, которые обрабатывают пьяниц…

Неспешно раздумывая обо всем этом, я дошел до автомата и позвонил Халецкому.

— Для вас есть новости, — коротко буркнул он. — Хорошие.

— Что, меня в майоры произвели? — спросил я.

— Эти новости запрашивайте в управлении кадров. А у меня только серьезные дела.

— Тогда поделитесь, пожалуйста.

— Пожалуйста: химики дали заключение, подтверждающее слова Позднякова…

— Яд? — быстро спросил я.

Халецкий на мгновение замялся, потом медленно сказал:

— Да нет — это скорее лекарство…

— Лекарство?

— Да, химики считают, что это транквилизатор.

— Красиво, но непонятно. Как вы сказали — транкви…?

— Транквилизатор. Это успокаивающее лекарство. Я у вас на столе видел.

— У меня? — Да, андаксин. Это и есть транквилизатор.

— Что же, Позднякова андаксином отравили, что ли? Для этого кило андаксина понадобилось бы.

— Андаксин — малый транквилизатор, простейшая формация. А из пробки извлекли очень сложную фракцию. Кроме того, не будучи специалистом в этом вопросе, я затрудняюсь прочитать вам по телефону курс теоретической фармакологии.

— Все понял, мчусь к вам.

— Не мчитесь. Можете двигаться медленно — вам только думать надо быстро.

— Тогда я рискую не застать вас на службе.

— А на службе вы меня и так уже не застанете — я стою в плаще.

— Как же так, Ной Маркович, мне же обязательно поговорить надо с вами?

— Больше всего вам подошло бы, Тихонов, чтобы я оставил свой дом и принес к себе в кабинет раскладушку. Тогда бы вы могли заглянуть ко мне и среди ночи. Вас бы это устроило?

— Это было бы прекрасно! — искренне сказал я.

— Да, но моя жена сильно возражает. И я сам, честно говоря, мечтаю организовать свой досуг несколько иначе.

— Как же быть? Отложим до завтра? Но знайте, что ужин вам покажется пресным, а постель жесткой из-за тех мук любопытства, на которые вы меня обрекаете.

Халецкий засмеялся.

— Вы не оставляете для меня иного выхода, кроме как раз делить этот ужин с вами. Надеюсь, что ваше участие сразу сделает его вкусным. Адрес знаете?

— Конечно. Минут через сорок я у вас дома.

— Валяйте. Смотрите только, не обгоните меня — моя жена ведь не знает, что без вас наш ужин будет пресным…

В прихожей Халецкого висела шинель с погонами подполковника, и я подумал, что мне случается видеть его в форме один раз в год — на строевом смотру. Высокий худощавый человек в прекрасных, обычно темно-серых, костюмах, которые сидят на нем так, словно он заказывает их себе в Доме моделей на Кузнецком мосту, Халецкий в форме выглядит поразительно. Мой друг, начальник НТО полковник Ким Скоромников, ерзая и стесняясь, стараясь изо всех сил не обидеть Халецкого, прилагает в то же самое время все силы для того, чтобы задвинуть его куда-нибудь во вторую шеренгу — подальше с глаз начальства, ибо вид Халецкого в форме должен ранить сердце любого поверяющего строевика. Для меня это вещь непостижимая: он получает такое же обмундирование, как и все, но мундиры его, пошитые в фирменном военном ателье, топорщат на спине, горбятся на груди, рукава коротки, пуговицы почему-то перекашиваются, и в последний момент одна обязательно отрывается, стрелка на брюках заглажена криво, и один шнурок развязался. И над всем этим безобразием воздымается прекрасная серебристо-седая голова в золотых очках под съехавшей набок парадной фуражкой.

Когда-то давно, в первые годы нашего знакомства, я был уверен, что это происходит оттого, что Халецкий глубоко штатский человек, силою формальных обстоятельств заброшенный в военную организацию, что он просто не может привыкнуть к понятию армейского строя, ранжира, необходимости вести себя и выглядеть как все — согласно уставу и той естественной необходимой муштровки, которая постепенно сплачивает массу самых разных людей в единый боеспособный механизм.

Но однажды нам случилось вместе сдавать зачет по огневой подготовке, и я решил отстреляться первым, поскольку стреляю я неплохо, и не хотел смущать Халецкого, наверняка не знающего, откуда пуля вылетает. Спокойно, не торопясь я сделал пять зачетных выстрелов и не очень жалел, что три пули пошли в восьмерку, а одна в девятку. Халецкий вышел на рубеж вслед за мной, проверил оружие, снял и внимательно протер очки, почему-то подмигнул мне, обернулся к мишени и навскидку с пулеметной скоростью произвел все пять выстрелов, и еще до того, как инструктор выкрикнул: «Четыре десятки, девять», я уже знал, что все пули пошли в цель, потому что сразу был виден почерк мастера.

— Где это вы так наловчились? — спросил я, не скрывая удивления.

— В разведке выживал тот, кто успевал выстрелить точнее. А главное — быстрее, — усмехнулся Халецкий.

Совершенно случайно я узнал от Шарапова — об этом в МУРе не знал никто, — что он служил на фронте в разведроте Халецкого, и так мне было трудно представить моего железного шефа в подчинении у деликатного, мягкого Халецкого, так невозможно было увидеть их вместе ползущими под колючей проволокой через линию фронта, затягивающихся от одного «бычка», и генерала, говорящего Ною «Слушаюсь!», что мне легче было считать это придумкой, легендой, милым сентиментальным вымыслом.

— Грех тяжкий на моей душе, — сказал мне генерал. — Большого ученого я загубил, когда затащил Халецкого к нам в милицию…

Десять лет проработали они вместе в отделе борьбы с бандитизмом — был у нас такой «горячий цех» после войны. Но сильно стало барахлить сердчишко, и Халецкий перешел в НТО. В сорок пять лет неожиданно для всех он написал учебник криминалистики, по которому учат во всех школах милиции. Я знаю, что его приглашали много раз на преподавательскую работу, но из милиции он почему-то не уходит. Однажды я спросил его об этом.

— Мне новая форма нравится, — засмеялся он.

— А если серьезно?

— Серьезно? — переспросил Халецкий. — У меня есть невыплаченный долг.

— Долг? — удивился я.

— Да. Мой отец был чахоточным портным и мечтал, чтобы я стал ученым. Ему было безразлично каким — врачом, инженером, учителем, только бы я не сидел на портновском столе, поджав под себя ноги. Не знаю, выполнил ли я его завет, став криминалистом. Но моя совесть, разум, сердце все равно не позволили бы мне заниматься чем-то другим…

— Почему?

— Мне было восемь лет, мы ехали с отцом в трамвае. На Самотеке в вагон вошел огромный пьяный верзила и стал приставать к пассажирам. Когда он стал хватать какую-то девушку, мой отец, чахоточный, недомерок, портной по профессии, рыцарь и поэт в душе, подбежал к нему и закричал: «Вы не смеете приставать к женщине!» Хулиган оставил девушку и стал бить отца. Боже мой, как он его бил!.. — Халецкий снял очки, закрыл на миг глаза и провел ладонью по лицу: — Я кричал, плакал, просил остальных людей помочь, а бандит все бил его, зверея оттого, что никак не может свалить его совсем, потому что после каждого удара отец поднимался на ноги, со слепым, залитым кровью и слезами лицом, и, выплевывая зубы и красные комья, которыми исходила его слабая грудь, кричал ему разбитыми губами: «Врешь, бандюга, ты меня не убьешь!» И все в вагоне онемели от ужаса, их сковал паралич страха, они все боялись вмешаться и стать такими, как отец, — залитыми кровью, с выбитыми зубами, и никто не завидовал силе этого огромного духа в таком маленьком тщедушном теле…

— Вы хотели отомстить за отца всем бандитам?