«Барынька», — подумал я про нее. Почему-то это слово казалось мне особенно унизительным и наиболее точно характеризующим Ольгу. И по какой-то, мне самому не ясной ассоциации подумалось, что такие люди, как Панафидин, должны были бы жениться на более серьезных женщинах.

— Простите, а вы не можете вспомнить, когда у Лыжина подступил вот этот самый роковой рубеж?

Ольга пожала своими блестящими кримпленовыми плечиками:

— Естественно, что календарно мне этого не вспомнить, но факт то, что Володя очень хорошо, ну просто исключительно удачно сотрудничал с моим мужем. Александр ведь очень во многом ему помог, подсказал, направил его, так сказать — огранил его талант. А тот вдруг в один прекрасный день устроил истерику, и все пошло кувырком.

— А вы не знаете, из-за чего он устроил истерику?

— Какой-то у них скандал возник на работе, Володя неправильно лечил больную, и Александру пришлось вмешаться и вы сказать принципиальную точку зрения. При этом Александр и не думал наказывать Лыжина или применять к нему какие-то меры, но тот вдруг встал в позу и ушел из лаборатории.

— Вы не допускаете, что у Лыжина могли быть на то основания какого-то нравственного порядка?

— Да о чем вы говорите? Я думаю, что он действительно сильно разволновался, и в этот момент в нем прорвалась сдерживаемая много лет зависть…

— Зависть? — переспросил я. — А в чем Лыжин мог завидовать Панафидину?

Ольга рассмеялась. Она от души смеялась глупости моего вопроса, любому профану понятно, в чем неудаха-лаборант может завидовать молодому доктору наук, заведующему лабораторией, с которым когда-то сидел на одной институтской скамье. Ольга смеялась, обнажая свои прекрасные ровные белые зубки без единой пломбочки, и я видел только, что у нее клычки длиннее остальных зубов и, наверное, очень острые.

— Неужели вы даже на мгновение допускаете, что Лыжин мог поверить, будто он хоть на гран менее талантлив, чем Александр? Но у Александра все в жизни получалось так, как он хотел, а у Лыжина ничего не получилось — отсюда и зависть. Но, к сожалению, завистник — сам себе первый враг, — убежденно заявила Ольга.

— Вы думаете, что Лыжин себе навредил?

— Еще бы! Он ведь очень способный человек, хотя и ужасно неорганизованный. Под руководством Александра он смог бы очень многого достигнуть — при его помощи и поддержке. А так — потерял прекрасное место, работает в какой-то захудалой лаборатории, носится с сумасшедшими идеями…

Я перебил ее:

— Простите, а почему вы думаете, что лыжинские идеи — сумасшедшие? Ведь насколько я понял, ваш муж занимается теми же проблемами?

Ольга на глазах утрачивала уважение ко мне: нельзя всерьез говорить с человеком, который произносит вслух столько глупостей.

— Ну что вы сравниваете, дорогой мой! — в ее голосе по явились покровительственные ноты. — Который год целая лаборатория, целый ансамбль квалифицированных специалистов не могут получить устойчивых результатов, и вы сравниваете их работу с усилиями пускай талантливого, но все-таки самоучки?

— Одну минуточку, разве Лыжин — самоучка? — спросил я.

— Это я, наверное, неправильно выразилась, Лыжин не самоучка, я хотела сказать, что он — кустарь. В наше время наука так не делается…

— Может быть, — сказал я. — Может быть, сейчас наука и не делается так. Но я совершенно уверен, что во все времена наука делалась, делается и будет делаться одними и теми же людьми.

— Не поняла. Что вы этим хотите сказать?

— Что, если бы не родился Эйнштейн, вряд ли его труд выполнил бы целый физический институт. Я слышал историю о том, как в двадцать втором году старый одесский счетовод Губерман сформулировал чуть ли не на базе элементарной алгебры теорию относительности. А когда узнал, что все это уже известно, от горя повесился. Но этого человека природа создала как резерв на случай неудачи с Эйнштейном.

— Это ненаучный подход, — упрямо наклонила голову Ольга, и ровные ее зубки блеснули из-под аккуратно накрашенных губ. — И уж во всяком случае к Лыжину никакого отношения не имеет.

— Может быть, — согласился я. — Я ведь и не возвожу свою точку зрения в научную теорию. А что касается Лыжина, то я как раз слышал, что у него есть результаты весьма серьезные.

— Ерунда все это, — категорически заявила Ольга. — Пустые разговоры, и если Лыжин даже получил что-то, то это не научное открытие, а артефакт.

Я вспомнил о поверье, будто бы супруги, прожившие вместе мною лет, становятся сильно похожими. Применительно к Панафидиным это выглядело смешно, потому что уж если и была Ольга похожа на своего мужа, то это было сходство талантливо выполненной карикатуры с оригиналом. Ее наивное и в то же время категорическое отрицание вещей, явлений, поступков, в которых она не разбиралась, не могла быть судьей, просто многого не понимала — все это сильно раздражало меня. Но я невозмутимо продолжал расспрашивать Ольгу:

— А вы давно знаете Лыжина?

— Ну, Володю я знаю тысячу лет, мы с ним были знакомы еще до Александра. Лыжин даже когда-то ухаживал за мной.

— Да-а? Это интересно…

— Ах, это все так незапамятно давно было! И не верится, что все это действительно с нами происходило. Может быть, потому, что все это было еще очень по-детски — красиво, чисто. И у Володи тогда было просто юношеское увлечение. К несчастью, серьезное чувство к нему пришло много позднее…

— Почему — к несчастью?

Ольга встрепенулась, будто поймала себя на том, что, расчувствовавшись, проговорилась, сказала то, о чем сейчас не следовало говорить, или, во всяком случае, не с милицейским же инспектором, а может быть, вообще не надо было ворошить бессмысленно и бесполезно почти заросший струп старых горестей. Но она сказала — «к несчастью», и надо было как-то закрыть эту тему.

— Да очень как-то там неудачно получилось у него. Но, по верьте, это к делу не имеет ни малейшего отношения, — сказала Ольга.

— Ольга Ильинична, поймите меня правильно — я не «копаю материал» на Лыжина. Дело в том, что транквилизатор, над которым работали Лыжин и ваш муж, или какой-то очень похожий препарат, попал в руки опасных преступников. И мне надо обязательно добраться до истины…

— Ерунда какая! — сердито взмахнула руками Ольга. — Они оба не могут иметь никакого отношения к преступникам!

Я усмехнулся:

— Между прочим, я и не думаю, что профессор Панафидин вошел в банду аферистов. Но мне нужно найти ту щель, через которую преступники подсосались к научным изысканиям Лыжина или вашего мужа. И мне думается, что она где-то в прошлом. А на искренность вашу я рассчитываю в твердой уверенности, что ученому не может быть безразлична судьба его открытия.

— Так никакого открытия еще и нет! — воскликнула Ольга. — И препарата нет! Это мистификация, артефакт! И уж совсем никакого отношения не имеет к этому наше прошлое, наша личная жизнь!

— Артефактом нельзя отравить человека.

— Но вы перепутали — они ищут не отраву, не яд, а лекарство!

— Все зависит от дозы, — я пожал плечами. — И дозой истины в моих поисках являются сведения о Лыжине. Поэтому я вас расспрашиваю так настойчиво и подробно.

— Пожалуйста, я могу вам рассказать то, что сама знаю. И вы убедитесь, что никакого отношения к вашим делам это не имеет.

— Я вам заранее признателен. Вы сказали — «к несчастью». Почему?

— Потому что, может быть, это и есть тот рубеж, с которого начались все несчастья Лыжина. Может быть, это все и исковеркало его жизнь. Лет десять-двенадцать назад он познакомился с девушкой. Я видела ее несколько раз — очень красивая тоненькая брюнетка. По-моему, она была археолог или этнограф и занималась сарматской культурой. Мне запомнилось, что она рассказывала про амазонок какие-то забавные истории, больше похожие на сказки. Да и сама она была какая-то странная. Тогда, в те дни, мне не казалось, что Лыжин так безнадежно, неотвратимо любит ее. Может быть, потому, что он всегда подшучивал над ней. Она жила у Лыжина, и мы иногда заходили к ним с Александром. У них всегда был чудовищный бедлам в комнате: валялись повсюду какие-то черепки, гипсовые слепки, каменные уроды, лыжинские рукописи на всех стульях. Правда, у них всегда было очень весело — ведь это сейчас Лыжин такой стал, а в молодости он был исключительно веселый и остроумный парень, его все девочки в институте любили. Какие-то люди там постоянно толклись, кто-то ночевал прямо на полу, магнитофон орал, каждый раз Лыжин притаскивал какого-то непризнанного поэта или домодельного художника. Александр не очень любил к ним ходить, а мне там нравилось… Мы тогда все очень молодые были, — добавила Ольга, будто оправдываясь.