Мелена прижалась к нему и вдруг нервно и судорожно разрыдалась.

— Что ты, глупая, — уговаривал Петер. — Теперь только радоваться, теперь все будет хорошо.

Он не видел, что с другой стороны, нетерпеливо поигрывая дубинками, к ним спешили двое полицейских…

ВЫСТРЕЛ В ОРЕЛЬЕЙ ГРИВЕ[1]

Николай Ильич Зотов проснулся с таким ощущением, словно бы кто-то его окликнул. Он открыл глаза и лежал прислушиваясь: не позовут ли снова. Но в доме стояла тишина. «Приснилось, что ли?» — подумал он и нащупал на полу коробку спичек. Чиркнул. Поднес спичку к часам. Было уже шесть. Зимой Николай Ильич вставал в семь. Спичка погасла, догорев почти до конца, Зотов даже не почувствовал огня — кожа на пальцах так загрубела, что он, когда надо было, спокойно брал раскаленный уголек и прикуривал от него.

Тикали часы, да позванивало где-то стекло от ветра. «На чердаке, — прислушавшись, определил Зотов. — Надо бы залезть да пару гвоздиков всадить». Тут он вспомнил, что и крышу давно пора латать — весна придет, опять потечет. И кусок рубероида его дружок Гриша Мокригин еще с осени из Гатчины приволок. Но не лежала душа нынче у Николая Ильича к хозяйству, руки не поднимались сделать что-то по дому. И прибаливать он стал чаще, да и просто обрыдло ему все здесь, в лесу.

Нынешняя зима выдалась для Зотова особенно тяжелой. По утрам ему стоило больших усилий встать с постели, растопить печь. Он уже с трудом мог нагнуться и накидать в топку дров.

А начальство, как назло, выделило в эту зиму на его участке несколько делянок мшинским мужикам. Надо было таскаться с ними, клеймить лес, следить, чтобы не прирубили лишку.

Хорошо еще, Гриша Мокригин не забывает — заглядывает, помогает по хозяйству, продуктов привозит — на картошке да на грибах особо не разбегаешься по лесу. А уж если баню поможет истопить, считай, что праздник. После жаркой бани, после веничка березового и спине легче, на неделю-полторы боль отпускает.

С полчаса он еще лежал в постели, курил, думал о всякой всячине. Потом, тяжело покряхтывая, сел, натянул штаны. Пол был стылый, влажный. Николай Ильич принес дров из сеней, затопил печь. Гриша помог летом наготовить да распилить. Для этого дома дров не напасешься, кидаешь, кидаешь, как в прорву.

С Гришей Николай Ильич познакомился в колонии, когда в сорок седьмом получил восемь лет за растрату в колхозной кассе. Гриша вышел на год раньше Николая Ильича, устроился на работу в Гатчине, в лесхозе. Он потом и Николая Ильича в лесники пристроил.

— Зачем тебе, Колюн, в свою деревню вертаться? Ни кола, ни двора. Да и мужики народ злопамятный.

Николаю Ильичу и впрямь не хотелось возвращаться — неудобно было перед земляками. Чувствовал он до сих пор вину перед ними — пустил кассу по ветру, а год-то был нелегкий. Хоть и денег в кассе пустяк был — какие в те годы у колхоза деньги, — а лежали они на душе черным камнем. Собрали колхозники по тридцатке — хотели тянуть в Зайцево электричество.

Жена у Зотова умерла еще перед войной, а сын затерялся в годы оккупации. Поссорились они с сыном, с мальчишкой. Так поссорились, что вышло — на всю жизнь. Временами казнил себя Николай Ильич лютой казнью, что не смог удержать своего Теля, не нашел таких слов, чтобы понял сын — не мог он иначе поступить в то жуткое время. Но и простить сына долго не хотел. Натерпелся через эту ссору от немцев — не приведи господь… И потому горевать горевал, а не разыскал. Обида мешала. Да и жизнь мешала. Из тюрьмы несподручно этим заниматься.

И месяца не проработал после колонии Николай Ильич, как Гриша привел к нему покупателя, разбитного экспедитора из кубанского колхоза. У него и документы были в порядке, и разрешение лесхоза имелось. Только на ольховые дрова. А экспедитору нужен был строевой лес…

Поздно вечером, после ужина, когда экспедитор уже основательно захмелел, Николай Ильич вышел с Мокригиным в сени. Сказал твердо:

— Гришка, ты меня в это дело не впутывай. Хватит, насиделся!

— Да ты что, Колюн? — заюлил дружок. — Дело-то пустяшное — двадцать кубиков. И верняк ведь, комар носа не под точит.

— Нет, Гриша, — стоял на своем Зотов. — Не уговаривай. Чую я, чем пахнут эти кубики.

— А я-то, тюха, думал, дружка имею. На место пристроил, — с презрением, растягивая слова, просипел Мокригин. — Вот она, благодарность… — И зашептал вдруг горячо: — Колюн, Христом-богом прошу, обещал я этому фраеру. И задаток уж взял, да загулял вчерась. Мне же ему отдать нечем. Ну как пойдет он настучит? Что же мне, Колюн, кончать его здесь в лесу? А? Может, и правда кончать?

Николай Ильич похолодел, почувствовал противную, тошнотворную слабость. Он хорошо знал, на что способен Гриша.

— Да ты сдурел? — выдохнул Зотов, вцепившись ослабшими от страха руками в пиджак приятеля. — Сдурел, да? Ведь знают, что он с тобой приехал…

Гриша зловеще молчал, будто собирался с духом, чтобы принять окончательное решение.

— Сколько денег-то? — пугаясь еще сильнее, спросил Зотов. — У меня рублей пятьсот найдется.

Мокригин стряхнул с себя руки Николая Ильича.

— Да черт с тобой, Гришка! Пускай забирает он свои кубики. Черт с тобой! Завтра отведу его на делянку, — чуть не плача, запричитал Зотов.

— Я знал, старик, что не подведешь, — только и сказал Мокригин.

Но вскоре Григорий опять явился с покупателем. И когда Николай Ильич отказался продать лес, избил старика, не обращая внимания на постороннего. А наедине пригрозил послать письмо в прокуратуру.

— Я-то слиняю, — криво ухмыляясь, сказал Мокригин, — везде крышу найду, а ты сдохнешь в тюряге.

Несколько месяцев после этого они не видались, а потом Гриша навестил Зотова, когда тот болел. Помог по хозяйству, и все покатилось своим чередом. Зотов махнул на все рукой. Решил с горечью: «Не сложилась жизнь…» К старым деревенским друзьям идти было стыдно. Как же, клейменый.

«Клейменый, клейменый!» — внушал Мокригин. А новых друзей Николай Ильич заводить боялся. Мокригин пугал — с новыми друзьями выпьешь, отмякнет душа — проболтаешься. Донесут. Так и жил, стараясь не думать о будущем. Пока был здоров, глушил все водкой…

Но последние год-два Зотов все чаще и чаще вспоминал с тоской свое родное Зайцево. Несколько раз он встречал в поезде зайцевских баб. Однажды даже заговорил с Полиной Аверьяновой, что жила в Зайцеве через дом от него. Аверьянова с трудом признала Николая Ильича и все охала, жалостливо вглядываясь в его лицо: «Эко жизнь поломала человека! Ведь и не узнать тебя, Коля, не узнать». Николая Ильича раздосадовали ее причитания. «На себя бы посмотрела, кочерыжка», — подумал он. На расспросы Аверьяновой, где он нынче осел, Николай Ильич ответил туманно: «Да есть тут одно местечко…» Желание выспрашивать односельчанку у него пропало. «Почему бы и не съездить туда самому? — думал он иногда. — Что было, то быльем поросло. Давно уж и забыли мои грехи. Один ли я из деревенских забран-то был?» Он начинал вспоминать, кто еще из зайцевских мужичков сидел в ту пору и за что, но утешения от этого было мало. Двоих взяли за злую драку, конюх Антоша сел за то, что пьяный спалил конюшню. Но никто так не провинился перед односельчанами, как Зотов.

…Позавтракав, Николай Ильич разогрел вчерашнего супу собаке — старой, злой лайке Дружку. Потом вынул из шкафа свой парадный костюм — купил его лет пять назад в Ленинграде, да почти совсем не надевал. Куда в лесу костюм? А в Лугу и в Ленинград Николай Ильич наведывался редко. К Грише в Гатчину он ездил в робе. Сегодня повод надеть костюм был — Гриша пригласил отпраздновать день рождения.

Съездить в Гатчину надо было и по другой причине. Вызывал директор лесхоза. Чего уж там стряслось, Зотов не знал, но под ложечкой тревожно сосало.