Никому не было до них дела, никого они не интересовали. Только в километре от передовой они столкнулись с целым взводом солдат, которые спешили вперед — может быть, пополнение, а может, смена потрепанных частей. Их командир, низенький, толстенький, деловито осведомился, почему они идут в тыл от передовой.

— Люди штурмбаннфюрера Кребса, — ответил Матюхин. — Выполняли особое задание.

Матюхин достаточно хорошо знал, как на армейских офицеров действует одно упоминание эсэсовских чинов, и потому даже не остановился, а пошел дальше. Он не видел, как толстенький немец потоптался и повел свой взвод к передовой.

Потом, словно спросонья, стала бить советская артиллерия, и сзади легли ее разрывы, позднее они легли и впереди, в деревне, и еще где-то и стороне. В деревне сразу разгорелся пожар, и Матюхин сошел с полевой, слабо накатанной дороги на скаты высоты — свет пожара освещал их, на темном фоне скатов они были менее заметны.

Они шли размеренным быстрым шагом, шли молча к дальнему лесу. Переваливая высоту по дороге к перелескам, разведчики постояли, прислушиваясь к тарахтению самолетных моторов — над ними прошли легкие ночные бомбардировщики. Сутоцкий искоса посмотрел на Матюхина и спросил:

— А кто такой штурмбаннфюрер Кребс?

— Понятия не имею, — пожал плечами Андрей.

Ночной бой, пожалуй, не встревожил бы госпиталь, но в палате младших офицеров не спали, ворочались на соломенных матрасах, курили и шепотком болтали. Когда началась перестрелка — далекая, нестрашная, — вяло поговорили и о ней, но, когда сыграла «катюша», палата, встревожилась и загудела. Проснулся за перегородкой и Лебедев.

Ходячие по одному, по двое вышли во двор и долго рассматривали полыхающее сполохами небо, со знанием дела прикидывая, как разворачиваются события. На рассвете стали подходить машины и выгружать раненых. В этот армейский госпиталь легких не привозили…

Настроение в палатах упало, люди стали раздражительными и почувствовали себя обиженными. Первой, кто успокоил свои палаты, была старушка санитарка. Она побывала в приемном покое и узнала подробности минувшего боя.

— Всех дочиста перебили, — рассказывала она. — А уж вот теперь к соседям раненых фрицев повезли.

Это походило на правду — бой утих, далекая передовая молчала. Только высоко в небе проплывали самолеты-разведчики. Можно было отдыхать, но в привычном госпитальном настрое что-то сломалось…

На перевязке майор Лебедев попросил хирурга выписать его на долечивание в часть. Боль прошла, вернее, стала терпимой, а на перевязки он будет ездить. Майор ожидал, что хирург станет возражать, но тот согласился:

— Разумно. Смена обстановки тоже приносит пользу.

К полудню майор Лебедев оказался выписанным из госпиталя, так и не узнав, что, выполняя приказ командарма, сюда звонил полковник Петров и начальник госпиталя не без возражений согласился удовлетворить просьбу майора, «если таковая поступит».

Он не стал вызывать своей машины. Собрав немудреное имущество и затолкав его в полевую сумку, Лебедев вышел к контрольно-пропускному пункту и сел на попутку.

Дорога оказалась трудной. Его потряхивало и подбрасывало в кузове, рана стала ныть, и острее заболели позвонки. Он дотерпел до Радова, которое теперь оказалось в тылу, и сошел на окраине. Посидел на развалинах дома, покурил и, когда боль притихла, не спеша по теневой стороне пошел к штабу тыла.

За все время войны… да, пожалуй, даже раньше он ни разу не бывал в положении солдата в увольнении. Всегда на машине, всегда со спешным заданием. Он помнил пройденные города и села скорее по карте, чем по их облику. А сейчас, неторопливо шагая по тихим полуразрушенным улочкам районного городка, он невольно разглядывал все: и заросшие лебедой и лопухами пепелища — старые, сорок первого года, и свежие, еще пахнущие горечью пожарища. Видел остовы сожженных машин, привычно отмечая, что здесь поработала авиация, и, оглядевшись, привычно находил воронки от авиабомб.

Но он стал замечать и другое: аккуратненькие, свежепокрашенные домики, кое-где кокетливо и отталкивающе отделанные мертвенно-белыми, шелушащимися на августовском солнце березовыми стволами. Когда-то в них жили немцы, и они навели свой уют, создали свою экзотику «а-ля рюсс». И еще он увидел хорошо ухоженные большие огороды и сразу понял, что посажены они были задолго до их наступления, еще при немцах.

Выходило, что кому-то и здесь жилось не до предела плохо, что кому-то делались послабления, а то и оказывалась помощь… Нет, конечно, он знал об этом не только из газет — разведчик же! — но видел такое, ощутил это страшное неравенство, кажется, впервые. Ведь не просто так, а за что-то делались эти послабления. Их ведь нужно было заработать. А как?

Что ж, оккупация не только убивала, она еще и калечила души… И чем дольше думал об этом, чем больше примет тому находил, тем неприятнее становилось на душе. Он пошел к штабу тыла, чтобы от него уехать к армии. И тут встретил ту самую телефонистку Дусю, с которой была связана прошлая далекая разведка. Девушка обрадованно бросилась ему навстречу.

— А я ведь сегодня к вам собиралась, — сказала она слишком громко и весело, присаживаясь на краешек скамейки. И сейчас же, краснея, объяснила: — Меня наши девушки командировали.

— Что-нибудь срочное? — мрачнея, спросил Лебедев.

— А мы не знаем, может, это все ерунда, но только… Только после того… тех телефонных неприятностей мы все как-то по-новому смотрим. А тут еще беседы о бдительности. Женька… Это у нас тоже телефонистка, она читает много, говорит: «У нашей соседки — это сзади нашего двора, тынами сходятся, — почему-то всегда белье висит. Откуда у нее после оккупации столько белья?» И верно. На рассвете она всю веревку бельем увешивает. Днем снимет, а вечером опять вешает…

— Ну и что ж тут такого? — благодушно спросил Лебедев: сколько таких вот наивных сыщиков встречал он на своем веку!

— Вот и я так спросила. — Дуся оживилась. — А Женька ответила: «А ты заметила, что немецкие разведчики летают на рассвете и на закате?» Мы же посменно дежурим и, конечно, это знаем. По ихним самолетам можно проверять часы. А Нина у нас девушка решительная. Пошла к той бабке — а она оказалась не бабкой, а довольно интересной женщиной — и все высмотрела: мужиков у нее нет, только девочка, дочка, а белье-то мужское. Спят они с дочкой на одной кровати на домотканом, а простыни вывешивают фабричные.

— Так-так… следопыты, — еще усмехаясь, поощрил Лебедев, но внутренне он уже подобрался — в рассказе проглядывала опасная логика.

— Мы, конечно, задумались… И вот на беседе нам политрук рассказал, как еще в первую мировую войну вот так, бельем, немецкие шпионы передавали сигналы. Но я сказала, что в наше время такой метод устарел — о нем же написано, все об этом знают. Что ж она, дура, что ли?

Пожалуй, Дуся мыслила правильно: старые разгаданные приемы разведчикам и в самом деле не подходят. Да и наивно все уж очень…

Майор поощрительно улыбнулся, с этой улыбкой к нему вернулись и уверенность в себе, и то легкое чувство превосходства, которое, как он считал, всегда должно присутствовать в отношениях с женщиной.

Она уловила это изменение его настроения и, покраснев, отвела взгляд.

— Вот… Словом, нашим мы не решались сообщать, чтобы над нами не посмеялись А потом узнали, что вот… вас ранило… И я… мы… Ну, — она окончательно смутилась. — Вот… А сегодня… сегодня… я дежурила с утра, прибежала Женька и сказала: «У нашей соседки красное белье». Я не поверила, передала ей дежурство, а сама сбегала посмотреть. Точно! На веревках — перины, подушки, платье и просто красная материя. А ведь, смотрите, вчера вечером к нам понаехали шоферы, ездовые все избы заняли, и сразу стало известно, что где-то поймали диверсантов. А ночью все слышали бой. Вот! А утром — красное белье. И заметьте, немецкие разведчики уже не только на рассвете прошли, а и с утра уже три штуки было… Девчонки и решили: «Иди, — говорят, — она чуть не сказала «к своему», — тому майору и расскажи. Потому что, если мы своим расскажем, может, еще и на смех поднимут. А «он должен знать».


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: