Работала здесь и экспедиция, организованная западногерманским журналом «Штерн». А в самом журнале появились аншлаги о том, что найдены секретные документы необычайной важности. Но так же внезапно экспедиция прекратила работу, а журнал никаких сенсационных документов так и не опубликовал.

А уже с 1963 года поиски здесь велись австрийскими государственными властями. Сотни вооруженных жандармов оцепили озеро. Водолазы что-то поднимали со дна. Все было окружено сугубой секретностью. Что-то было поднято со дна. Но австрийские власти никак не прокомментировали находки. Впрочем, в печати промелькнуло сообщение, что в результате различных экспедиций удалось обнаружить свыше тысячи картин, вывезенных нацистами из Венгрии. Часть из них уже возвращена Венгерской Народной Республике.

Чтобы разгадать тайну озера, нужны серьезные поисковые работы. И будем верить, что австрийское правительство в конце концов их проведет.

…Балтика штормила. Но такие штормы дизель-электроходу нипочем. Качка была мягкой, не злой. Репродуктор объявил, что после ужина в кинотеатре будет демонстрироваться новый фильм, а в концертном зале состоится лекция о выдающихся певцах прошлого. Дизель-электроход плыл сквозь шторм вперед. А на нем, не замечая шторма, шла своя корабельная жизнь. Остался один адрес — Нью-Йорк.

Пока мы швартовались у пирса, на палубе появились чиновники. Они приехали на катере и встретили нас еще в море, когда Манхеттен с его небоскребами только подымался из волн и казался игрушечным. Вблизи он выглядел внушительнее, но удивлял какой-то старомодностью.

Конечно, я знал, что за последние десятилетия население Нью-Йорка сильно поубавилось, что Лос-Анджелес давно уже стал и самым большим, и самым модным, и самым современным городом Штатов, но одно дело знать, а другое — убедиться в том воочию.

— Ваш паспорт.

Я показываю. Чиновник берет его в руки, открывает, улыбается.

— А, из России? Я хотел сказать — из Советского Союза. Милости просим. Приятного пребывания у нас.

Я поблагодарил и вспомнил, как пятьдесят лет назад отца или деда этого чиновника напугал паспорт, протянутый ему Маяковским.

Радиограмма, полученная на борту, извещала, что меня встретит на пирсе некто Майкл Донован, доверенное лицо мистера Лемана. Чтобы мы могли узнать друг друга, Донован сообщил, что через левую руку у него будет переброшен белый плащ, а в правой он будет держать газету. Но моросил дождик, и белый плащ оказался на самом мистере Доноване.

— Милости просим, — повторил Донован фразу чиновника. — Наша машина здесь.

— Как вы меня узнали?

— Старший помощник передал по нашему запросу ваши приметы. Сюда, пожалуйста.

Пока мы выбирались со стоянки, переходили из первого ряда в четвертый, я с интересом разглядывал Донована. Одет он был просто, даже небрежно. Только тщательно вывязанный парчовый галстук и чисто бритые щеки свидетельствовали о том, что Донован все же следит за своей внешностью и не ленится по утрам заглядывать в зеркало. Машину Донован вел спокойно, не нервничал у светофоров. Говорил тихо. И только то, что нужно было сказать. Впрочем, американская манера разговаривать вообще резко отличается от европейской. Я еще раз убедился в этом на следующий день, беседуя с Робертом Леманом.

— Вот Уолл-стрит, — сказал Донован. — Это контора мистера Лемзна.

Я мельком увидел в окно дом, построенный, вероятно, в конце прошлого или начале нынешнего века. Это была подделка, да к тому же не слишком удачная, под романскую архитектуру. Рядом с небоскребами более поздней постройки контора «Братьев Леманов» выглядела чуть ли не коттеджем. Во всяком случае, назвать это здание, несмотря на его одиннадцать этажей, хотелось не домом, а домиком. Наверное, американцам подобные «домики» под классицизм, ренессанс или романский стиль нужны были как воспоминание о прародине — Европе. Колонизируя новый континент, избрав его в качестве квартиры, они принесли сюда с квартиры прежней, родительской, памятные вещи — дедушкины часы, бабушкин сундук или же прелестный домик, которому более подошло бы стоять на одной из площадей Рима или Мадрида.

Подбородок Донована устремился вперед, поверх рулевого колеса. И мне казалось, что Донован, как ледокол расталкивает льды, своим подбородком расталкивает автомобили.

Да, Нью-Йорк был несколько старомоден. На первый взгляд ему не хватало стильности, единого образа, который есть и в нашем Ленинграде, и в сотканном из скоростных магистралей и бульваров совершенно современном стремительном Лос-Анджелесе. Петр Первый, а затем и Екатерина строили город на Неве, чтобы затмить все остальные столицы. Потому здесь и понадобилось все, что есть у других, только побольше и получше — грандиозные набережные, площади, которые не так-то легко перейти без привала на полпути, и даже свой Версаль. А каменный колосс Нью-Йорк был одержим двумя совершенно несовпадающими идеями — он пытался стать визитной карточкой новой, возникшей неожиданно для человечества страны, а в то же время Нью-Йорк долгие десятилетия был связующим звеном между Европой и Америкой. Он в равной мере принадлежал и той и другой. Дикий Запад, Калифорния, Техас, Чикаго — это уже были явления сугубо американские. Нью-Йорк — другое депо. В нем рядом с небоскребами строились домики с европейскими балконами, хотя остальная Америка балконов не терпит. Бродвей навеян воспоминаниями о Монмартре. Уолл-стрит — сын лондонского Сити.

Что же касается Донована, то о нем я думал только потому, что он был рядом, в машине. Впрочем, он, наверное, тоже был прелюбопытнейшим субъектом. Чувствовалось, что он вышколен, как выпускник образцовой школы-интерната. Привык повиноваться приказам. Приказали ему встретить меня — он и встретил. Он вежлив, предупредителен, ненавязчив. Он мог бы так же спокойно, без суетливости и размышлений встретить в порту абиссинского негуса и борца за равноправие австралийских народов. Его вела идея. А идеей был приказ мистера Лемана.

— Мы приехали, — сказал Донован, и подбородок его опустился на грудь. — Здесь вы будете жить. Это один из домов мистера Лемана. Нет, позвольте, ваш чемодан понесу я.

Он отпер своим ключом резную деревянную дверь. В холле — красное дерево и бронза — нас встретила женщина лет пятидесяти-шестидесяти, в синем платье с белым кружевным воротничком Лицо ее показалось мне знакомым, хотя было совершенно очевидно, что мы с нею никогда не встречались. Может быть, женщина просто очень точно соответствовала среднеарифметическому, вычисленному с помощью электронной машины образу экономки-домоправительницы.

— Мистер Леман поручил мисс Калеван следить за тем, чтобы вам было здесь удобно. Пойдемте наверх, я покажу вам ваши комнаты. После обеда, в два часа, приедет миссис Чумченко. Она наполовину русская, знает несколько языков. Миссис Чумченко поручено мистером Леманом исполнять обязанности вашего секретаря и гида.

Деревянный лифт с зеркалами поднял нас на третий этаж. Все было продумано до мелочей: спальня, кабинет, рабочий стол и кипа журналов. Обложки их показались мне знакомыми. Я взял в руки один из них. Это был украинский журнал «Всесвіт» («Весь мир»), где публиковались мои заметки о судьбе альбома Дюрера. Затем были различные журналы с моей статьей на ту же тему, распространенной агентством печати «Новости», вырезки из газет… И я понял, что для мистера Лемана наш разговор не будет неожиданностью и что мистер Леман человек серьезный. Из соседней комнаты вышел Донован.

— Я говорю сейчас по телефону с мистером Леманом, — сказал он. — Если вы поднимете трубку аппарата, который перед вами, то мистер Леман сможет вас приветствовать лично.

И мистер Леман, вернее, телефонная трубка тихим голосом поздравила меня с прибытием, пожелала мне хорошо отдохнуть, поинтересовалась, обеспечен ли я всем необходимым, и вдруг заявила, что ей, то есть ему, мистеру Леману, нравится энергичный тон моих выступлений, хотя он, мистер Леман, не владеет русским языком и вынужден был читать все это в переводах. Затем трубка, сославшись на свою занятость, извинилась, что не может принять меня немедленно, но выразила надежду, что я не буду скучать и смогу хорошо отдохнуть, так как на сей счет даны необходимые указания мистеру Доновану, мисс Калеван и миссис Чумченко. Кроме того, трубка похвалила мой английский язык, что было совершенно необязательным десертом по окончании вежливого, но делового разговора — мой английский был из рук вон плох.