— И это все объяснение? — Буров вскинул брови.

— У вас любопытства больше, чем у женщины, — снова, не отвечая на вопрос, проговорил контрразведчик.

— Что ж, я подчиняюсь…

— Слова истинного патриота! — воскликнул Антуан де Монтрё. — Полное доверие к властям.

— Как же может быть иначе? — пожал плечами Буров. — Только я попрошу вас, вызовите солдат. Отнести вещи.

Офицер кивнул:

— Да, да! Не беспокойтесь.

— Господа! — вдруг воскликнула Елена Алексеевна. — А мы не опоздаем на поезд? Он не уйдет без нас?

Офицер снова кивнул:

— Думаю, что нет… Вы проявляете завидное благоразумие… — несколько удивленно проговорил вдруг офицер.

— Видите ли, — заметил Дмитрий Дмитриевич. — Я — юрист. И знаю, что контрразведка обладает чрезвычайными полномочиями. Согласитесь, протестовать в данном случае бесполезно.

Гордо усмехнувшись, поручик обратился к Елене Алексеевне:

— У вас есть оружие, мадам?

— Да. — Взяв лежавшую на полке муфту из горностая, Елена Алексеевна вынула из нее маленький дамский браунинг, так, будто собиралась выстрелить в живот офицеру.

— О-о! — Офицер отшатнулся.

Не выпуская из рук браунинга, Елена Алексеевна достала из муфты сложенную вчетверо бумагу:

— А вот разрешение, подписанное командующим войсками Иркутского гарнизона.

Офицер, строго нахмурившись, взял бумагу, сверил номер, внимательно пригляделся к подписи и печати:

— Тогда… все в порядке, мадам. Вам вообще нет необходимости беспокоиться.

Елена Алексеевна вскинула брови:

— Все так просто?

— В жизни все решается просто: да — да, нет — нет.

— Объясните, поручик, — довольно капризно, пожав плечами, проговорила Елена Алексеевна.

— С двадцать первого марта… мадам, в Енисейской и Иркутской губерниях объявлено осадное положение.

— Странно… Очень странно… Наши доблестные войска, наши союзники… Мы одерживаем победу за победой на фронте, а в тылу, за тысячи километров от мест решающих сражений, объявляется осадное положение…

Поручик неохотно заметил:

— Партизаны, мадам… Ведь ваш поезд опаздывает уже на пять суток… А вы, господин присяжный поверенный?

— Семье достаточно одного вооруженного… — улыбнулся Буров. — С тех пор как отменены дуэли, оружие стали носить женщины… для защиты своей чести…

— Тем не менее, — сказал поручик, — необходимо соблюдение формальности…

— Обыск? — нарочито засуетился Буров. — Да, да… прошу… Здесь?

— Прошу, — указав жестом в коридор, поручик вышел вслед за Буровым.

— А чем мадам объяснит свое любопытство? — неожиданно спросил капитан-француз. — Вы, мадам, порой были чрезвычайно настойчивы в расспросах.

— О, господин Антуан де Монтрё, не вам ли мы обязаны столь любезным визитом поручика? А также и тем интересом, который проявлен к нам здесь? — язвительно улыбнувшись, спросила Елена Алексеевна.

— Вы не ответили на вопрос.

— Вы так плохо знаете женщин, месье? Или скромничаете? Кстати, я не любопытна, а любознательна. Это разница. Любознательность — слабость женщин.

— От слабости до порока один шаг, мадам.

— По-моему, вы его сделали, месье. Вы порочно подозрительны. — Елена Алексеевна отвернулась и стала смотреть в окно. — Да вот еще один пассажир, который едет от Иркутска. Не правда ли, Дмитрий? — обратилась она к вошедшему мужу.

— Ба-а! Да это довольно нагловатый господин… Набивался в знакомые…

Все посмотрели в окно.

Зарубин, шедший от вокзала к составу, видимо, только теперь заметил, что у вагона стоят солдаты. Он остановился в нерешительности, подался в сторону, потом вдруг повернул обратно, побежал.

Поручик выскочил в коридор, промчался до тамбура:

— За мной! — крикнул он солдатам. — Поймать стервеца! Не стрелять! Живым брать, каналью!

Пристрелив «при попытке к бегству» горничную своей жены, подполковник Чухновский вернулся в контрразведку, уверенный в том, что он поступил правильно: «концы в воду». Он тоже под богом ходит. Кроме колчаковской, в Иркутске, как и во всей Сибири, действовало по меньшей мере пять разведок: чешская, польская, английская, французская и даже американская. Порой даже он не знал, в чем и каким образом переплетаются интересы этих полулегальных, полутайных организаций. Каждая из них имела своих агентов, преследовала свои цели.

Пять? Какое там пять разведок! А японская, самая скрытная и, пожалуй, наиболее давно укоренившаяся, работавшая тихо, совсем незаметно, но результативно. Встречи Чухновского с представителями японской миссии обычно, заканчивались добросовестными «пожертвованиями»: сведениями, которые, казалось, вырывались японцами из-под земли. Особенно настойчивыми были их сигналы о «разрушительной пропаганде большевизма» в Черемховском угольном бассейне. Но все попытки разведок ввести в подпольные комитеты шахтеров своих агентов успеха не имели. Там люди очень хорошо знали друг друга, давно отказались от связи с эсерами и меньшевиками, держались плечом к плечу. Над всей Транссибирской магистралью, как дамоклов меч, висела угроза прекращения добычи угля. Это обескровило бы всю дорогу.

Черные даже зимой слободки шахтеров, кривые, покосившиеся лачуги оказались крепостью, куда невозможно было проникнуть даже многоопытным агентам. А если кому и удавалось зацепиться там, то ненадолго. Их находили где-нибудь на окраине с проломленной головой.

Атаман Семенов тоже не оставлял без внимания Иркутск. Чего стоит его «подарок» — Зарубин. На кого он работает? На Колчака, Семенова или на японцев?

В тот же вечер, когда Чухновский покончил с горничной, в контрразведку привезли задержанного рабочего-фонарщика со станции Иркутск. При обыске у него оказался тот самый браунинг, который несколько часов назад Чухновский передал Зарубину. Тогда подполковник крепко пожалел, что поторопился расправиться с горничной. Могло оказаться — она совсем не виновата. Браунинг с перламутровой инкрустацией мог попасть к задержанному непосредственно от Зарубина. Штабс-капитан, выходило, провоцировал и его, Чухновского, «намекнув», будто подполковник столь беспечен, что большевики свили гнездо в его собственном доме. Но и Зарубин исчез. А все меры должного воздействия не заставили заговорить Митрофана Евдокимовича Пирогова. Ничего, кроме того, что браунинг он нашел оброненным на улице, от него не добились. Тогда Чухновский отвел Пирогова в подвал и поставил якобы перед камерой задержанного ранее молодого большевика по кличке Саша, а по документам Петра Петровича Животнова, которого «осветил» Зарубин. Один из надзирателей, спрятанный в камере заранее, посмотрел в глазок, а потом Пирогову сказали, что он опознан «благоразумным Животновым».

— Ваш Саша сказал, что вы из одной организации и вами сегодня был отправлен в Москву связной. Разве это не так? — мягким голосом поинтересовался подполковник.

Митрофан Евдокимович стоял посреди следственной камеры, босой на цементном полу. Ноги его были широко расставлены, но он покачивался. На полу запеклась кровь. Он молчал.

— Пройдитесь! — приказал Чухновский казаку, похожему на афишную тумбу. Тот придвинулся к Пирогову и что было силы ударил кованым каблуком по босым пальцам ноги Митрофана Евдокимовича. Пирогов дернулся, голова его запрокинулась, он замычал, но остался стоять.

— Еще! — крикнул Чухновский. — Еще!

Пирогов осел на пол. Из-под ногтей на ногах брызнула кровь.

— Посадить.

Казак легко поднял кряжистого Пирогова, подтащил к табуретке.

В помутившемся от боли сознании Митрофана Евдокимовича билась лишь одна мысль:

«Врете, сволочи! Не признал меня Саша. Не знал он ничего о том, что Буров отправляется сегодня! Не знал! Это знал Зарубин, Он меня узнал! Значит, он и выдал! Он! Больше некому. Который час? Ушел ли поезд? Что будет с Буровым?» И еще: «Хоть бы скорее забили до беспамятства!» Однако Чухновский был расчетлив. А казак знал свое дело.

Только под утро бесчувственного Пирогова отволокли в подвал и бросили в камере на пол.