— Что вы, папаня!

— Ты молчи, молчи. И дело делай.

Так и поступил Гришуня. Правда, после долгой и кропотливой разведки, которую, не выходя за пределы города, провел старик. В прошлом году начал Гришуня. А перед выходом в тайгу он знал, что особо опасаться людей в округе Хребтовой ему не надо. Тот район промхозом еще не был освоен, всего одна охотничья бригада действовала вблизи и то юго-восточнее Хребтовой, откуда склон с тремя тайными плантациями не просматривался и выстрелы не доносились.

Однако по первому году встретился он ненароком с Комоловым. Того от бригады поодаль поставили, чтоб самостоятельно присмотрелся парень к тайге. Ну а у Гришуни свободного времени пруд пруди, помог он Антошке панты добыть, сварить и мяса навялить. Осчастливил парня. Комолов посчитал Гришуню за старшего братана.

Чего ж еще надо было Шалашову? Он, и не выспрашивая особо, знал, что собирались предпринять охотники, куда путь намерены держать. У Комолова хватило сметки не распространяться о встречах со своим благодетелем, тем более Гришуня и сам намекал, что большого желания общаться с кем бы то ни было у него нет.

— Но почему? — удивился Комолов.

— Служба у меня особая, Антон, — положив парню руку на плечо, сказал Гришуня. — До поры до времени никто не должен знать, что в ручьях и речках в окрестностях Хребтовой выпущены выдры. На много тысяч рублей зверья выпущено.

— У нас народ сознательный, промхозный, — чуть обиделся Антон.

— Знаю, знаю. Ваши да. А пришлые, коли слух пойдет?

— Пришлые… Мы посты организуем, кордоны.

— О чем говорить, Антоша! — расплылся в широкой улыбке глазастый душа-малый Гришуня. — О чем говорить, если через месяц я сам пойду в промхоз. Кончится акклиматизация. А там годик-два, и лицензии продавать начнут.

— Ух, — выдохнул Антон.

А Гришуня погрустнел:

— Разболтался я…

Комолов впервые обратился к Шалашову по имени и отчеству.

— Григорий Прохорович! — торжественно произнес Антон, — Неужели вы не верите мне? Да я жизни за вас не пожалею.

— Эх, милый… Мал ты еще. А я-то знаю, в жизни так: когда тонут — топор сулят, а вытащат — так и топорище жалеют. Это не о тебе лично. Пойми. Какая у меня научная работа погорела… Дружок увел. Из-под носа. А чем докажешь, что он предатель? А?

Тут случилось нечто неожиданное для Гришуни. Антон со слезами на глазах, колотя кулаками по земле, стал умолять:

— Верьте! Верьте мне, Григорий Прохорович! Обязательно верьте.

— Не надо так, Антоша… Чем же я обидел тебя?

Дело было к вечеру, они сидели у комоловского балагана, и Антон сбивчиво пересказал Гришуне свою трагедию.

Когда Антон учился еще во втором классе, его приятель Ленька свистнул у Аркашки, своего соседа по парте, шариковую ручку, вещь копеечную, но бывшую тогда редкостью. И конечно, Ленька не удержался, чтоб не похвастать «находкой» Антону. Аркашка, обнаружив пропажу, поднял вой. Учительница сказала, что весь класс не отпустит домой, пока не обнаружится вор.

Поступок Леньки по-настоящему возмутил Антона. Это был первый случай, когда Антон обманулся в друге. Комолов поднялся и сказал, кто украл ручку. Класс обмер, затаился. Классная руководительница Анна Ивановна потребовала, чтоб после уроков октябрята остались, и на линейке судили Леньку, и лишили его звания октябренка. — Ябеда! Ябеда комолая! — заорали ребята на Антона.

На переменке Антон побежал в учительскую. Там Анна Ивановна со смехом рассказывала о происшедшем. Тогда Антошка не обратил на это внимания. Он умолял Анну Ивановну не судить Леньку.

— Надо! — крикнула на Антона учительница. — Надо, и строго!

В строю линейки Антон стоял последним на левом фланге, как самый маленький. Он старался спрятаться за спины. Анна Ивановна опять была серьезной и очень строгой. Она поставила Леньку-вора перед строем. Взволнованная теперь не меньше самих ребят, Анна Ивановна, бледная, держа подрагивающими пальцами плечи Леньки, объявила, что они должны строго осудить «преступника». Она так и сказала — преступника.

Стриженный под нулевку Ленька заорал благим матом. Он кулачками размазывал по лицу слезы, а потом бухнулся с воем на колени. Тут вся линейка дружно заревела. И у Анны Ивановны дрогнули губы. Она подхватила Леньку, плача, подняла его на руки, а ребята, сломав строй, окружили и жалели Леньку. Только левофланговый Антошка остался на месте, словно он-то и был поставлен в угол.

Домой он шел один, а мальчишки с другой стороны улицы кричали:

— Ябеда! Ябеда комолая!

Отчим, узнав в чем дело, сказал:

— Эх ты, громодянин. Куда ж ты против громады пошел? Громада что хмара — и солнце застить может…

— Нашел кого разбирать! — всплеснула руками мать. — Вчера Аркашка у Леньки апельсин стянул.

— Выменял, — поправил ее Антошка.

— На пуговицу?

— По закону все было, — насупился Антон.

— А ну вас! — Мать махнула рукой. — И не приставай ко мне.

Торжество особой, уличной правды, смех, а затем отступничество самой учительницы, лютая злоба, самая лютая — детская — злоба поразили душу Антона. Через неделю все вроде забылось. Аркашка стал лучшим другом Леньки. А Антон с тех пор все классные и уличные новости узнавал последним.

Отринутый Комолов стал мерить людей единой и единственной для себя меркой — отношением к нему. Хорош к нему — кругом хорош. И в любой и всякой ситуации Антон находил, с радостью находил намеки на подлость, двоедушие, но уже никогда не говорил об этом вслух…

Выслушав эту сбивчивую исповедь, Гришуня понял, что Антон не сможет отличить истинную суровую доброту от своекорыстной копеечной щедрости.

— Правильно твой отчим сказал, — осторожно поддакнул тогда Гришуня. — Громада — это хмара, она и солнце застить может. Думай о себе. А то, знаешь, есть присказка: «Желая проследить драку до конца, я был избит обеими сторонами».

— Так и получилось, Григорий Прохорович. Вы меня поняли.

— Брось ты церемонию. Да я тебе и был и остался Гришуней. Понял?

— Какой же ты хороший человек, Гришуня!..

Не то чтобы Шалашов вспомнил все это, лежа на редкой траве, с трудом пробивавшейся сквозь толстый слой палой листвы, но Гришуня должен был до конца продумать свое решение, а потому не упустил из расчета свои встречи и разговоры с Комоловым. Решение же Гришуне нужно было принять твердое, окончательное.

Еще вчера он увидел в бинокль человека в милицейской форме, который, судя по всему, направлялся к Хребтовой.

Ясно, что милиция зря шастать не станет, К тому же проследил Гришуня, как милиционер слишком внимательно разглядывал склоны Хребтовой в бинокль. В один момент Гришуке показалось, что взгляды их встретились. Шалашов почувствовал, как спину обдало горячей волной. Как и в прошлом году, он ни одного дня не пропускал и трижды за светлое время старательно и придирчиво осматривал окрестности Хребтовой. И ни разу не появился на ближних сопках дымок чужого костра, а сам он готовил еду с превеликими предосторожностями, разводя костерик у редколистого дуба, который кроной своей развеивал дым. Казалось, все предусмотрел старик Шалашов, и Гришуня ни в чем не отступил от его наставлений. И вот те на! Милиция. Милиции камушки на голову не ссыплешь. Милиционер не таежник, не егерь даже. Его сразу примутся искать. Всех на ноги поставят тут же, а не через, предположим, спасительный для Гришуни месяц.

«Пронюхал, выходит, кто-то обо мне. Не с бухты-барахты милиционер идет, — размышлял Шалашов. — А почему бы и не с бухты-барахты? Один! Если бы точно все знали, то не один бы явился! Да и техники им не занимать! Нет! Меня никто не перехитрил. Стукнуть-то, видать, стукнули, да только и всего. Вот и пошел милиционер какой местный проверить… Так оно, пожалуй, и есть.

Тебе-то что, легче от его разведки? Куда ж милиционера денешь? А тебе недели две нужно, чтоб с вьюком добраться до верного человека. Спущусь с Хребтовой по другую сторону, в другой район — и на вертолет. Чего за милицию думать?