— Ездил к жене и ребенку, — глухо ответил тот, упорно избегая глаз Геренского. — В Вершецу. Там они, на курорте.

— Почему вы уехали в Вершецу, несмотря на мой строжайший запрет не покидать Софию? — спросил Геренский.

На этот раз Средков поднял глаза. То были глаза бесконечно усталого и замученного человека.

— Я… я должен был поехать… Не мог ждать! Я поехал, поехал… чтобы попрощаться… прежде чем меня арестуют.

— Арестуют? А почему думаете, что вас должны арестовать?

— Арестуют и судят, — дополнил тот, вздыхая. — Хотя бы за то, что я отчасти повинен в смерти Даргова.

— Что значит «отчасти повинен»?

— Товарищ подполковник, в ту проклятую пятницу я приехал на дачу не вечером, а днем, — выпалил таможенник и с облегчением вздохнул, как бы свалив с плеч неимоверную ношу.

— Зачем?

— Вы не поверите, но, получив приглашение от Даракчиева, я немедленно поехал к нему на дачу, чтобы сказать: «Отстаньте от меня раз и навсегда, я вам не компания». Я приехал часа в четыре, позвонил, но никто к воротам не вышел. Я заглянул в щелку в заборе. Собака мирно дремала на солнце, а одно окно на даче было раскрыто настежь. Стало быть, хозяева дома, подумал я. Но почему не открывают? Может, звонок испорчен? Подождав некоторое время, я пошел вдоль забора, нашел дырку и вскоре оказался у дверей дома. Двери были заперты. Тогда я подошел к раскрытому окну. Заглянул внутрь. Постучал в стекло. Однако никто не отвечал. Так и пришлось уйти.

— Опять через дыру в заборе?

— Конечно, через дыру. Я вылез, прошелся до пруда, прилег там на берегу и решил: все-таки дождусь Даракчиева.

— И дождались, это я знаю, — устало сказал подполковник. — Однако при чем во всей этой истории Коста Даргов?

— А он видел меня возле окна. И даже сфотографировал…

— Почему сразу не сказали мне обо всем?

— Боялся, товарищ подполковник. Меня и без того вся их компания готова подвести под монастырь. Я для них чужой. — Средков вздохнул. — Только после смерти Даргова я понял: расскажи я вам всю правду, и, возможно, он был бы и теперь еще жив. Потому что…

— Потому что он мог видеть и сфотографировать настоящего убийцу, не так ли? — перебил Геренский. — И поплатился за это жизнью, да? Возможно, вы и правы. Но при одном условии: если этот убийца не вы сами.

— Я не убийца, а несчастный человек, — глухо сказал Средков. — И готов понести заслуженное наказание. За тюремным замком.

— Для начала врежьте новый замок на собственную дверь. И ключ держите не под порогом, а при себе. Чтобы не находить больше цианистых сюрпризов, — сказал Геренский.

Зазвонил телефон. Подполковник снял трубку и услышал взволнованный голос капитана Смилова:

— Товарищ подполковник, я в квартире Паликарова.

— А санкция прокурора?

— Какая там санкция! Паликаров сам позвонил мне и умолял немедленно приехать. Осмотреть следы погрома, учиненного его квартире неизвестными злоумышленниками.

— Пожалуйста, не клади трубку, — сказал Геренский и обратился к таможеннику:

— А теперь вот что. Вы получали в последнее время какие-нибудь письма?

— Письма? От кого? Никаких писем не получал.

— Вы смотрели в почтовый ящик?

— Нет. Мне и в голову не приходило. К тому же я вернулся поздно вечером.

— Посмотрите в ящик, Средков. И если найдете какие-нибудь письма, обратитесь ко мне. Сохраните их, они могут понадобиться. — Подполковник встал. — Можете пока ехать домой. Если вспомните, что вы не только заглядывали в раскрытое окно дачи Даракчиева, но, к примеру, были внутри дома, хотя бы из чистого любопытства, обязательно сообщите мне. Договорились?

— Внутри не был, — растерянно сказал таможенник, глядя то на Геренского, то на появившегося в дверях милиционера.

— Проводите этого гражданина к выходу, — приказал подполковник и снова поднял трубку. — Продолжай, Любак. Что это за история с погромом?

— Здесь действительно кто-то поработал, притом изрядно… Без вас я тут один не разберусь.

— Сейчас приеду, — сказал Геренский.

Прежде чем подняться на третий этаж к Паликарову, подполковник несколько раз обогнул весь дом, внимательно разглядывая лепные карнизы, изысканные колонны, ажурные надстройки. Такие дома строили в начале века, они были украшением так называемого «аристократического» квартала Софии.

Впрочем, Геренский разглядывал не только архитектурные красоты. Не поленился он подвергнуть придирчивому осмотру весь двор, а под конец заглянул даже в мусорную яму. Наконец он дал знак двум сопровождавшим его экспертам и начал подниматься по широкой роскошной лестнице.

Паликаров с порога обрушил на подполковника множество жалоб, но Геренский предупредительно поднял руку:

— Подождите! Сначала люблю смотреть, а уж потом слушать.

Повреждений в квартире было много — сломаны стекла буфета, хрустальный сервиз сметен жестоким ударом, весь пол усеян обломками фарфора. В холле Геренский обнаружил на стене вмятину с рваными краями — наверняка от удара твердым предметом.

Подполковник посмотрел на стоящего рядом пригорюнившегося хозяина и сказал с участием:

— Жалко, тут придется повозиться с ремонтом — прошпаклевать, покрасить… А поскольку работа предстоит большая, позвольте сделать еще одно разрушение. — Он кивнул одному из экспертов и указал рукой на поврежденное место: — Возьмите пробу отсюда. Вытащите часть штукатурки вместе со следами от удара.

В спальне внимание Геренского сразу привлекли пузырьки из-под пенициллина на ночном столике. Их было девятнадцать.

— Вы коллекционируете пузырьки из-под пенициллина? — спросил Геренский. — Что за хобби?

— Какое там хобби, товарищ Геренский. Весной я был тяжело болен. Настолько тяжело, что мне сделали сорок уколов пенициллина. Сорок уколов из двадцати пузырьков. С тех пор эти пузырьки я и храню на ночном столике. Что бы всегда помнить: надо следить за собой, беречь здоровье.

— А кто вам делал инъекции?

— Сестра из нашей поликлиники, Милка. Можете ее спросить. Она подтвердит.

— Зачем же тревожить медсестру по такому пустяковому поводу. Не нужно. Я спросил просто так, между прочим. Не все ли равно, кто делал инъекции… А вообще-то я вам сочувствую. Сорок уколов — тяжкое испытание. Особенно для вас, такого нервного, чувствительного, — Геренский улыбнулся и направился к двери.

Паликаров засуетился, как будто не знал, пойти вслед за ним или остаться. Наконец, одолев смущенье, он прокричал вслед подполковнику высоким фальцетом:

— Но ведь теперь их только девятнадцать, только девятнадцать! Куда же делся еще один? Ведь я вам сказал, что их было двадцать. А теперь — девятнадцать.

Геренский остановился на пороге, оглянулся. — Вы уверены, что их было именно двадцать?

— Как я могу ошибиться?.. Именно двадцать! Каждый вечер я на них смотрю. Странное дело! Кто мог его взять?

— Например, тот же, кто изуродовал вашу прелестную квартиру. Или кто-либо из ваших друзей. На память. Навещают же вас друзья, правда? Или подруги… Не беспокойтесь, найдем ваш пузырек. Между прочим, я тоже хотел бы взять одну такую скляночку. Надеюсь, вы не против?

— Разумеется, забирайте хоть все.

Геренский сунул пузырек в карман и подошел к изящному столику в углу. На столике лежала кипа номеров «Юманите диманш».

— Я жил когда-то во Франции, — объяснил Боби. — А газету читаю, чтоб язык не забыть. Между прочим, «Юманите» — единственная французская газета, которую можно купить в Болгарии.

— Любопытно. Не дадите ли несколько номеров хотя бы на время? — попросил Геренский. — Возьмусь-ка и я за французский.

— Берите насовсем. Сейчас мне не до иностранных языков, — ответил Боби.

Спустившись вниз, они вновь оказались во дворе, и здесь Смилов спросил:

— Товарищ подполковник, для чего вам эти газеты? Насколько мне известно, единственное французское слово, которое вы знаете, это «мерси»!