Ур протянул руку к трубке, из которой неслись далекие «алло».

— Профессор Рыбаков? — сказал Ур. — У меня к вам только один вопрос: разрешат ли мне пребывание в стране после того, как я… Не от вас? А от кого?.. Ну, хорошо, я буду ждать… Нет, пока никуда не собираюсь… Буду, наверно, у Валерия, если он не возражает…

— Не возражаю, не возражаю, — вставил Валерий.

В городе, в республиканской клинической больнице Шаму перед операцией сделали рентгеновский снимок ягодицы или — лучше уж по-латыни — «глютеус максима». Карбункул, оказался глубоким, многокорневым, но еще глубже снимок показал некое инородное тело. Не оно ли и вызвало воспалительный процесс?

Операция была не из сложных. Хирург быстро вскрыл карбункул, а потом повел разрез глубже и извлек из плотных мышц «глютеус максима» то самое инородное тело. Было похоже, что оно сидело в живом теле давно.

Извлеченный предмет был отдан на анализ. И вот что он показал:

«Инородное тело имеет цвет почти черный, форму — близкую к конической, с неопределенно выраженной граненостью. Удельный вес — 2,512, твердость по шкале Мооса — 7,0, каковая высокая твердость, совокупно с остроконечной формой, способствовала глубокому внедрению в мышечные ткани. Химический анализ; преобладание SiO₂, т. е. кремнезема…»

Короче говоря, то был кремень. Затем кусок кремня попал в руки археологов. И они установили, что это не что иное, как наконечник стрелы из группы оффилированных орудий класса микролитов, и что изделия такого рода производились в позднем неолите, то есть в эпоху полированного камня.

А так как нашу эпоху полированной мебели отделяют от эпохи полированного камня многие века, возник естественный вопрос: каким образом в Шамовой «глютеус» оказался неолитический наконечник стрелы?

Повторное лабораторное исследование выявило крупинки древесного угля, приставшие к кремневому наконечнику. Вероятно, деревянный стержень стрелы был для прочности обожжен огнем. Как бы то ни было, в руках специалистов оказался древесный уголь. И теперь можно было радиокарбонатным способом определить его возраст, так как со временем радиоактивность угля равномерно убывает.

И анализ угля, сопоставленный с анализом элементов, входящих в состав кремня, показал, что наконечник стрелы, как и сопровождающие его частицы древесного угля, имеет возраст не менее шестидесяти веков.

— Рад вас видеть, — сказал профессор Рыбаков, выходя из-за стола навстречу Уру. — Садитесь. Вы очень изменились со времени нашей последней встречи. Сколько — уже, кажется, год прошел?

— Да, год.

Ур чувствовал себя неловко под внимательным взглядом Рыбакова. Он повернул голову так, чтобы профессору не был виден глаз, обведенный чернотой.

— Не стану вас расспрашивать о заграничном вояже, Ур. Его достаточно широко освещала зарубежная пресса, и вам вряд ли будет приятно вспоминать…

— Отчего же, — пожал плечами Ур. — Были там и приятные встречи. Например, я рад, что познакомился с доктором Русто.

— Само собой, само собой, он достойный человек… Вот что, Ур. За минувший год многое переменилось. Вы, по-видимому, вполне адаптировались, и, хотя те или иные ваши поступки не совсем объяснимы с точки зрения логики, нынешняя ваша коммуникабельность неизмеримо выше первоначальной…

— Все ясно, профессор. Простите, что перебиваю. Вы хотите знать, кто я такой, откуда прилетел и каковы мои намерения.

— Совершенно верно.

— Понимаю, что должен многое объяснить. Я сделаю это, но, если разрешите, не сейчас. Наверное, скоро я уеду… улечу И вот перед отъездом расскажу, вам кое-что о себе.

— Вы опять собираетесь перелететь за границу?

— Нет. Улечу насовсем.

— Это значит — покинете Землю?

— Обещаю перед отъездом ответить и на этот вопрос.

Помолчали. Завывал за окном норд. Рыбаков покрутил головой, расслабляя на шее узел черного галстука. Перед ним сидел вполне земной человек — с печальным выражением лица, с подбитым в драке глазом, — но он хранил в себе тайну, не доступную никому.

— Очень жаль. — Рыбаков почесал мизинцем бровь. — Очень жаль, что вы упорно избегаете откровенного разговора. Но ответьте, по крайней мере, на загадку, которую нам задал ваш отец. Когда и при каких обстоятельствах он был ранен стрелой?

— Это произошло примерно за год до моего рождения. Со слов отца и матери я знаю только то, что на стадо овец напали какие-то плохие люди, отец оказал им сопротивление и был ранен в схватке. Где это было, я не знаю, потому что у родителей… у них довольно смутное представление о географии.

— Вам сколько лет, Ур, двадцать пять?

— Двадцать шесть. Я точно высчитал.

— Значит, отец был ранен стрелой двадцать семь лет назад, верно? Такой срок показывает и патологоанатомическая экспертиза, судя по инкапсулации[3] наконечника стрелы. Но тут-то и кроется загадка. Дело в том, что возраст наконечника, извлеченного из ягодицы вашего отца, определяется в шесть тысяч лет.

— Шесть тысяч лет? — переспросил Ур. — Вы уверены, что это так? Каким образом вы определили?

— Радиокарбонным методом.

Рыбаков подождал немного, думая, что Ур как-то попытается объяснить парадокс, но тот молчал. Было похоже, что Ур не очень удивлен. Скорее он выглядел озабоченным, удрученным.

— Что ж, — поднялся Рыбаков, — ничего не остается, как ожидать обещанных предотъездных объяснений. Когда вы, собственно, собираетесь улетать?

— Пока не знаю.

— Чем намерены заняться до отъезда?

— Может быть, когда отец выйдет из больницы, я поеду в колхоз, — сказал Ур, тоже поднимаясь. — Поживу немного у родителей.

В субботу Шама выписали из больницы, и Валерий с Уром привезли его на такси домой, на улицу Тружеников моря. Было решено отметить это событие семейным шашлыком. Мясо нарезал на куски сам Шам. Тетя Соня гнала его из кухни, просила лечь отдохнуть, но доверить женщинам резание баранины Шам, конечно, не мог. Лишь покончив с этим делом, он погладил тетю Соню по плечу и покинул кухню. Женщины принялись резать лук, толочь сумах, заливать мясо уксусом. При этом Каа говорила без умолку — хвалила Шама и жаловалась на сына за то, что он никак не женится.

Валерий тем временем отодрал на чердаке от старых ящиков несколько досок, нарубил их на дрова и снес во двор, где возле арки лежали два параллельных ряда закоптелых камней, — уже добрых сто лет это место служило всему двору шашлычным мангалом.

Потом Валерий поднялся к себе на второй этаж. Здесь на открытой площадке стоял Шам, он с интересом наблюдал за футбольной схваткой во дворе. В наиболее острые моменты игры Шам очень возбуждался: выкрикивал что-то и размахивал руками, подбадривая или осуждая игроков. Мальчишки поглядывали на бородатого болельщика, посмеивались.

А еще на Шама подслеповато и косенько посматривал пенсионер-фармацевт Фарбер из раскрытого окна своей галереи.

Валерий кивнул Фарберу и прошел в свою комнату. Здесь лежал на своем диване и читал газету Ур — в любимых плавках, босой, совсем как год тому назад, когда он только поселился у Валерия. И можно было подумать, что ничего не переменилось за тот, год, если б не сбритая борода и подбитый глаз… Закурив, Валерий повалился в кресло.

— В понедельник Вера Федоровна прилетит из Москвы, — сказал он, постукивая пальцами по подлокотникам.

— Это хорошо, — ответил Ур и, перевернув страницу «Известий», углубился в судебный очерк.

— Что с тобой стряслось, Ур? Будто подменили. Тебе даже неинтересно, зачем она летала в Москву.

— Зачем? — коротко взглянул на него Ур.

— Пробивать тему океанских течений.

— Я так и подумал, потому и сказал, что это хорошо.

— А ты вернешься в институт, если снова разрешат океанскую тему?

— Нет. Я же говорил, что поживу немного у родителей в колхозе.

— А потом?

— Видно будет.

— Странный ты все-таки… Сам заварил кашу с океанскими течениями, сидел за расчетами — и все побоку? Ну ладно, когда тему прикрыли, ты сбежал, думал, что все из-за тебя, — это понять можно, хотя и с натяжкой. Но теперь-то! Обстановка меняется. Пиреев, говорят, уже не зампред по науке. Океанскую тему Вера Федоровна пробьет наверняка. Никаких помех! А ты — к родителям в колхоз… Мне, если хочешь знать, проходу в институте не стало, все так и хватают за фалды: где Ур, почему на работу не выходит… Утром войдешь в отдел — Нонка вот такими глазищами глядит. — Валерий сомкнул пальцы обеих рук, показав большую окружность. — Задает, так сказать, безмолвный вопрос.