— Очень просто, милый мой. Микроги для сегодняшнего ученого мира это все равно что мыльные пузыри для твоего отпрыска. Может быть, игрушка, но такая, которую этот мир не в состоянии понять. А так как ученые не дети и полагают, что в состоянии понять все, вышел бы бесконечный спор, попытайся я выложить им свое учение. Это абсолютно бесполезно, ибо, чтобы понять меня, нужно находиться вне отношений сегодняшнего дня. Они бы только высмеяли меня… гм-гм… а то и в сумасшедший дом упрятали…

— Какая разница! — воскликнул я. — Объявить о новой истине — это обязанность, даже если она несет с собой тяжкую ношу непонимания и презрения. Только на этом пути стали возможны успехи культуры. Ты должен доказать!

Дядюшка хмыкнул:

— Гм-гм, а что, если этих доказательств никто не поймет? Если мы говорим на разных языках? Тогда спор кончится тем, что меньшинство будет раздавлено физически или морально. Нет у меня никакого желания связываться с профанами.

— И тем не менее, — смело возражал я, — будь у меня в руках доказательства я возвестил бы миру об этой истине.

— Кому — слепым и безъязыким? Ты хотел бы попытаться? Да? Взгляни-ка на эту вещицу.

Дядюшка Вендель достал из кармана маленький аппарат. Я сумел различить несколько стеклянных трубочек в металлической оправе, какие-то винтики и мелкомасштабную шкалу. Он приблизил трубочки к моему носу и принялся подкручивать винтики. Я почувствовал, что вдыхаю незнакомый мне прежде запах.

— Ой, какой он красивый! — воскликнул мой сын, указывая на новый мыльный пузырь, медленно спускающийся к нам с подоконника.

— А теперь ты взгляни на этот мыльный пузырь, — сказал дядюшка Вендель, еще больше подкручивая винтики.

Мне показалось, что пузырь увеличился. Я все время приближался к нему. Окно, с мальчиком в нем, стол, за которым мы сидели, деревья в саду — все удалялось, теряя отчетливые очертания. Один дядюшка Вендель оставался рядом; свои трубочки он спрятал в карман. Сейчас окружавшая нас прежде среда исчезла. Матово-белый, гигантский колокол неба высился над нами, теряясь у самого горизонта. Мы стояли на зеркальной поверхности широкого замерзшего озера. Лед был гладкий, без трещин; и все-таки казалось, будто в нем что-то тихо, едва заметно бурлит. Неразличимые для глаза фигуры поднимались то тут, то там над его поверхностью.

— Что здесь происходит? — вскричал я испуганно. — Где мы? Лед выдержит нас?

— Мы на мыльном пузыре, — хладнокровно ответил дядюшка, — То, что ты принял за лед, — поверхность прочной водяной пленки, образующей пузырь. Известно ли тебе, насколько прочен слой, на котором мы стоим? По человеческим масштабам: пятьсот таких пленок, положенных одна на другую, дадут пленку толщиной в миллиметр.

Я невольно приподнял одну ногу, словно это могло уменьшить мой вес.

— Ради всего святого! — воскликнул я. — Что за легкомысленные игры! Ты мне правду сказал?

— Можешь не сомневаться. Но бояться тебе нечего. Для твоих теперешних размеров эта пленка по прочности не уступает стальной плите толщиной в двести метров. Видишь ли, с помощью микрогов мы стали меньше — во всех отношениях — в сто миллионов раз. И выходит, что этот мыльный пузырь объемом в сорок сантиметров для нас сейчас величиной с нашу Землю.

— А сами мы какого роста? — поинтересовался я с сомнением в голосе.

— Так примерно в шестьдесят тысяч раз «ниже» миллиметра. Нас в самый мощный микроскоп не различишь.

— Но почему же мы не видим ни дома, ни сада, самой земли, наконец?

— Все оптические отношения так изменились из-за нашего уменьшения, что, хотя мы абсолютно четко различаем все вокруг, от нашего прежнего мира, физические основы которого в сто миллионов раз больше, мы совершенно оторваны. Ты должен удовлетвориться тем, что ты увидишь на мыльном пузыре, этого будет предостаточно.

— Мне только удивительно, — перебил я его, — что мы вообще что-то видим, что в изменившихся условиях наши органы чувств не изменились. Ведь мы же сейчас меньше, чем длина световой волны; молекулы и атомы должны воздействовать на нас по-иному.

— Гм! — дядюшка Вендель рассмеялся. — Что вообще такое волны света и атомы? Это условные масштабы, которые одни люди рассчитали для других. А мы вот уменьшились, и вместе с нами уменьшились все масштабы. Но какое отношение это имеет к восприятию? Восприятие первично, как данное; свет, звук, давление остаются для нас неизменными, ибо это качества. Только эти качества изменяющиеся, и, пожелай мы произвести здесь физические измерения, обнаружилось бы, что световые волны в сто миллионов раз короче.

Тем временем мы продвигались вперед по поверхности пузыря, пока не добрались до места, где прозрачные лучи фонтанировали вокруг нас, когда меня неожиданно пронзила мысль, от которой у меня кровь в жилах остановилась. А что, если пузырь сейчас лопнет? Если взрывом меня бросит на одну водяную пылинку, а дядюшку Венделя с его микрогами — на другую! Тогда никому меня не найти!

— Поторопись, Вендель, поторопись! — крикнул я. — Верни нам наши человеческие размеры! Ведь пузырь должен вот-вот лопнуть!

Счастье еще, что этого не случилось! Как долго мы уже здесь?

— Не беспокойся, — ответил Вендель невозмутимо, — пузырь проживет гораздо дольше, чем мы на нем пробудем. Все временные понятия для нас уменьшились вместе с нами, и то, что ты считаешь минутой в пузыре, — на Земле всего лишь одна стомиллионная часть минуты. И если пузырь продержится в воздухе всего десять земных секунд, то для нашей нынешней конституции это срок целой человеческой жизни. А вот обитатели мыльного пузыря живут в сто тысяч раз быстрее, чем сейчас мы.

— Что-что? Не хочешь ли ты сказать, что на мыльном пузыре есть живые существа, помимо нас?

— Конечно, есть, и притом весьма высокоразвитые. Только время у них течет примерно в десять миллиардов раз скорее, чем на Земле, то есть они воспринимают все и живут во столько же раз быстрее. Это значит, что три земные секунды равняются миллиону лет на мыльном пузыре, хотя у его обитателей и нет года в нашем понимании, потому что их мыльный шар не имеет постоянного и достаточно быстрого вращения. А если ты представишь себе, что этот мыльный пузырь, на котором мы находимся, возник не менее шести секунд назад, то ты согласишься, что за эти два миллиона лет здесь могла образоваться совсем недурная жизнь и соответствующая цивилизация.

По крайней мере, это говорит мне мой опыт пребывания на других мыльных пузырях, не отрицавших семейного сходства с матушкой-Землей.

— Но где они, эти жители? Я, допустим, вижу какие-то предметы, напоминающие растения, а эти купола-полушария могут оказаться городом. Но никаких человекоподобных я обнаружить не смог.

— Совершенно естественно. Наша способность к восприятию, пусть и в сто миллионов раз большая, чем у людей, все-таки еще в сто тысяч раз меньше, чем у сапонийцев — назовем так обитателей пузыря. Одна прожитая для нас сейчас секунда — двое суток для них. В таком же отношении движется вперед и вся их жизнь. Ты только обрати внимание на эти растения.

— Все верно, — согласился я. — Я отчетливо вижу, как деревья — а эти кораллоподобные образования и есть, наверное, деревья, — на наших глазах растут, цветут и плодоносят. А вон там здание как бы растет само по себе.

— Нет, это его строят сапонийцы. За ту минуту, что мы наблюдаем, они успешно проработали два месяца. Рабочих мы не видим, ибо их движения неуловимы для нашего зрения. Но давайте-ка изменим это. С помощью микрогов мы уменьшим остроту своих органов чувств еще в сто тысяч раз. На, вдохни-ка. Роста мы останемся того же, я только передвинул движок на шкале времени.

Дядюшка Вендель опять поднес ко мне стеклянные трубочки. Я вдохнул и сразу же оказался в городе, окруженный многочисленными, чем-то очень занятыми существами, внешне очень напоминающими людей. Правда, все они показались мне как будто прозрачными, что скорее всего связано с их происхождением — ведь они из мыла и глицерина. Мы различали отдельные голоса, хотя, не зная языка, понять я ничего не мог. Растения потеряли невероятную скорость роста, мы жили и чувствовали сейчас так же, как и сапонийцы.