«Тьфу, чертоплешина какая-то!» — раздосадовался Сашка.

Сам же Попов и Лазарева сманил.

«А чего он поддался? — обозлился на дружка Сашка. — Будто Трофиму в город, пусть в тесную, но в квартиру не хотелось! Надо еще поразмышлять насчет того — кто, куда и кого «манил. Ведь это только представление такое у него, у Сашки, что он уговорил Лазарева. Все же, наверное, наоборот было…»

Запутавшись в рассуждениях, словно олень в упряжке, Попов отмахнулся от несвязных мыслей и предался приятнейшему делу: вообразил себя за рулем ярко-красной «Волги». Никакой другой цвет Сашку не устраивал.

Игра и вождение «Волги» отстранили от Сашки приступ тоски. Но она по-звериному таилась, будто за углом, и ждала лишь удобного момента, чтоб наброситься с удвоенной силой. На повороте в карьер, около свалившейся глыбы кимберлита, Попову вдруг захотелось остановиться и посмотреть, не торчит ли где-нибудь на грани еще алмаз. Но тут в голову пришла сторонняя мысль: «А что подумает обо мне Ламподуев, если опять увидит у глыбы? Или Трофим? Да, Лазарев что подумает?»

Ни вчера, ни месяц назад подобное соображение не появилось бы у Попова. То-то и оно, ни вчера, ни месяц назад в в кармашке пятирублевой Сашкиной ковбойки не было прозрачного камушка, цена которого выражалась цифрой с четырьмя, а то и с пятью знаками.

Сашка даже увеличил скорость, минуя глыбу на опасном повороте серпентины. Проехав ее, он почувствовал себя свободнее в движеньях и усмехнулся, представив себе свой разговор с разобидившимся Сорокой. Он, Попов, конечно, вывернется из неудобного положения. Подогнав машину к экскаватору, Сашка остановится, не подавая «МАЗ» к забою, а выйдя из кабины, закурит и, держась как можно небрежнее, отправится к Сороке. «Ты что ж натворил?» — крикнет он издалека, Сорока удивится. Надо, чтоб он удивился. Тогда Сашка с удовольствием расскажет о происшедшем, о том, как свалилась на повороте глыба. «Ты что думаешь? — скажет Сашка. — У меня глаза на затылке? Или ты не знаешь, как грузить надо? Загрузил глыбу в полтонны весом на самый задок — и ладно? Разбирайся сам с начальством». Тут уж придется Сороке забыть об обиде. Начальство не любит, когда глыбы валяются при дороге. А Сашке что? Он не виноват.

Только почему-то получилось все не по задуманному.

Машину Попов оставил в сторонке и подался к экскаватору, из кабины которого зло смотрел на него Сорока. Желтый свет прожекторов освещал его лицо странным образом, так что глаза экскаваторщика точно горели презрением.

Не закуривая и вдруг отчего-то растерявшись, Сашка развел руками и проговорил, словно оправдываясь:

— Понимаешь, газанул я на повороте, глыба и слетела…

— Ездить надо уметь! — прикрикнул на него Сорока. — Что весь кузов в канаву не вывалил? Понабрали безбородых…

— Ты полегче, — огрызнулся Сашка, хотя два часа назад он так бы расчихвостил эту Сороку, что тот только бы летел, свистел и радовался. Сашка нашелся бы ответить на обидный выпад. Борода у него действительно чего-то никак не хотела толком расти. Не борода, а так — поросль, жесткая и редкая: там рыженький волос штопором вылезет, там серенький вкось пойдет. И лицо потому совсем мальчишечье, гладкое, румяное. От армии осталась у Попова привычка носить в нагрудном кармане зеркальце: чтоб не опростоволоситься, ну хоть в ношении пилотки на грани «дозволено — не дозволено», необходимо взглянуть на себя. Да и, в общем, приятно нет-нет и приглядеться к себе, подмигнуть для уверенности. А вот после неудачи с бородой и усами редко пользовался Сашка зеркальцем. Однажды он чуть не лопнул со стыда. Тетка с третьей улицы этак тронула его за локоток и прошамкала: «Мальчик, а мальчик, почем там московская колбаса, а мальчик?» Три раза, подлая, повторила. Ушел Сашка из магазина. Кому приятно, что тебя так обзывают, когда ты передовик производства?

Нет, «безбородого» Сашка не простил бы ни за что… два часа назад. А сейчас только огрызнулся.

Сорока, рассчитывающий на другой эффект, почуял себя неловко:

— Раскудахтался… Ну свалилась порода… Ну подберем. Не перегородила дорогу?

— Нет.

— «Не-ет», — передразнил Сашку экскаваторщик. — Пусть полежит. Не убежит от грохотов, пусть в ней хоть «Кохинур» спрятался. Слышал про такой алмаз?

— Слышал.

— Говорят, на него десять таких поселков, как наш, построить можно.

— Газет ты, что ли, не читаешь, Сорока? Город у нас. Поселок, но городского типа. Значит, город. — Сашка словно вынырнул из воды, холодом и тяжестью обнимавшей его. И сам не понял толком почему. Может быть, оттого, что Сорока и мысли не допускал, что Попов способен спрятать алмаз. А алмаз лежал в нагрудном кармашке фланелевой рубашки, и Сашка ощущал его, как теплую каплю. Больше того, Попову показалось, что после разговора с Сорокой алмаз стал согревать его. Теперь Сашка сообразил: задуманной им шутки с экскаваторщиком не получилось потому, что ему показалось, будто алмаз светится — не светится, но может быть увиден Сорокой. Конечно, это глупость. Никто на свете не знает про спрятанный у него на груди камушек, теплый-теплый. Сашке даже жарко сделалось, он распахнул ватник и нарочно выставил перед Сорокой грудь, обтянутую пестрой рубашкой, в нагрудном кармашке которой лежал алмаз. Сашке стало весело оттого, что Сорока ничегошеньки и не подозревает. И Сашка похлопал экскаваторщика по плечу:

— Работать надо как следует. Понимаешь?

Широкие и пушистые усы Сороки, растянутые улыбкой, сделались еще шире и пушистее:

— Хватит трепаться, Сашка. Подавай машину!

Спрыгнув с гусениц экскаватора, Сашка пошел было к своей машине, но его остановила неприятная мысль: «Свинья же я, коль так плохо подумал об Анке. Не скажет она так. Мои это думки. Паршивые думки». И, уже не размышляя больше об этом, Попов вернулся к экскаваторщику и, по выражению бывшего подводника, а ныне тракториста Фили Лукашина из колонны Акима Жихарева, обрубил все концы:

— Сорока, я алмаз в той глыбе нашел.

— Тю! — удивился экскаваторщик. — Добрый?

— Вот! — И Сашка достал камень из кармана рубахи.

В прозрачности алмаза смешался голубой лунный свет и золотистый свет прожекторов, и от этого он показался Попову крупнее и прекраснее. Однако Сорока был иного мнения об алмазе:

— Фитюлька. Я думал, ты добрый камень нашел.

— Чудак ты…

Присмотревшись к алмазу повнимательней, Сорока изрек:

— Це каменюка тильки на цацки сгодится.

— Ювелирный, говоришь?

— То тебе Ашот Микаэлянович скажет. Он твою каменюку по косточкам разберет. Сейчас к нему пойдешь? Он сегодня на фабрике дежурит.

— Вот еще!

— А чо?

— Ездку пропускать? Что я, чокнутый? И так заболтался. Кончу смену и пойду.

— Тоже правда. Ты сегодня в притирочку с планом идешь, передовик. А дружок твой, Трошка, на ездку больше сделал.

— А ты не болтай, Сорока. Ты говори, а в кузов наваливай.

За остаток ночи у Сашки аж рубашка от пота к спине прилипла, но Лазарева он на две ездки обскакал. Оставив у ветрового стекла полтинник, который задолжал сменщику, Попов не стал его дожидаться и мыть машину, рассудив, что, сдавая алмаз, он тоже делает дело, поэтому сменщик пусть вымоет «МАЗ» сам. Не развалится, не перетрудится. Не будет же Попов тратить личное время на сдачу находки.

Умытый, аккуратно причесанный и свежевыбритый Ашот Микаэлянович встретил Сашку бодрым вопросом:

— Как дела, гвардия?

— Вот… — сказал Попов и выложил на стол алмаз.

Тут же, точно забыв о присутствии Сашки, Ашот Микаэлянович достал из стола кусочек черного бархата и лупу, сел, поддернул рукава сорочки, насколько позволяли запонки, и углубился в осмотр находки. Был он человеком восторженным и темпераментным и, разглядывая алмаз, ерзал на стуле, кряхтел и постанывал от удовольствия.

— Отличный экземпляр! — отложив лупу, воскликнул он. — Где нашел?

Попов рассказал.

— Очень хорошо говоришь, Попов! Это прекрасно, когда ты сказал, что увидел пустоту! Удивительно хорошо! Ты поэт!