Поиск

LINES LEFT UPON A SEAT IN A YEW-TREE WHICH STANDS NEAR THE LAKE OF ESTHWAITE,

ON A DESOLATE PART OF THE SHORE, YET COMMANDING A BEAUTIFUL PROSPECT

             — Nay, Traveller! rest. This lonely yew-tree stands
             Far from all human dwelling: what if here
             No sparkling rivulet spread the verdant herb;
             What if these barren boughs the bee not loves;
             Yet, if the wind breathe soft, the curling waves,
             That break against the shore, shall lull thy mind
             By one soft impulse saved from vacancy.
                                         Who he was
             That piled these stones, and with the mossy sod
             First covered o'er, and taught this aged tree,
             Now wild, to bend its arms in circling shade,
             I well remember. - He was one who own'd
             No common soul. In youth, by genius nurs'd,
             And big with lofty views, he to the world
             Went forth, pure in his heart, against the taint
             Of dissolute tongues, 'gainst jealousy, and hate,
             And scorn, against all enemies prepared,
             All but neglect: and so, his spirit damped
             At once, with rash disdain he turned away,
             And with the food of pride sustained his soul
             In solitude. - Stranger! these gloomy boughs
             Had charms for him; and here he loved to sit,
             His only visitants a straggling sheep,
             The stone-chat, or the glancing sand-piper;
             And on these barren rocks, with juniper,
             And heath, and thistle, thinly sprinkled o'er,
             Fixing his downward eye, he many an hour
             A morbid pleasure nourished, tracing here
             An emblem of his own unfruitful life:
             And lifting up his head, he then would gaze
             On the more distant scene; how lovely 'tis
             Thou seest, and he would gaze till it became
             Far lovelier, and his heart could not sustain
             The beauty still more beauteous. Nor, that time,
             Would he forget those beings, to whose minds,
             Warm from the labours of benevolence,
             The world, and man himself, appeared a scene
             Of kindred loveliness: then he would sigh
             With mournful joy, to think that others felt
             What he must never feel: and so, lost man!
             On visionary views would fancy feed,
             Till his eye streamed with tears. In this deep vale
             He died, this seat his only monument.
             If thou be one whose heart the holy forms
             Of young imagination have kept pure,
             Stranger! henceforth be warned; and know, that pride,
             Howe'er disguised in its own majesty,
             Is littleness; that he, who feels contempt
             For any living thing, hath faculties
             Which he has never used; that thought with him
             Is in its infancy. The man, whose eye
             Is ever on himself, doth look on one,
             The least of nature's works, one who might move
             The wise man to that scorn which wisdom holds
             Unlawful, ever. O, be wiser thou!
             Instructed that true knowledge leads to love,
             True dignity abides with him alone
             Who, in the silent hour of inward thought,
             Can still suspect, and still revere himself,
             In lowliness of heart.

СТРАННИЦА[19]

                     Жил близ Дервента бедный мой отец
                     (Так начала рассказ она простой),
                     Цветущим полем, горсткою овец
                     Он дорожил, как жилой золотой.
                     Был легок сон и день беспечен мой:
                     Вдоль берега я сети волокла
                     Иль наблюдала в бездне голубой
                     С крутой скалы, где стадо я пасла,
                     Челнок отца и влажный блеск весла.
                     Был добр отец мой и благочестив —
                     Его взрастила строгая семья.
                     Колени пред кроваткою склонив,
                     Едва лишь речь прорезалась моя,
                     За ним молитвы повторяла я.
                     Потом он научил меня читать,
                     И жили, как любимые друзья,
                     Со мною книги, — словно благодать,
                     Я в каждом доме стала их искать.
                     Забуду ль я, как лилия цвела
                     В моем саду, тимьян душистый рос,
                     Как под воскресные колокола
                     В нем разлилось благоуханье роз?
                     И как теперь мне вспомнятся без слез
                     Пушистые цыплята по весне,
                     И первоцвет в сиянье ранних рос,
                     И лебеди, по медленной волне
                     Издалека плывущие ко мне?
                     Еще я помню посох старый — в нем
                     Отец опору в немощи нашел;
                     Скамью его под кленом летним днем
                     И в знойном воздухе жужжанье пчел;
                     Простой наряд, который так мне шел,
                     Пса моего, умершего давно,
                     Что часто был на незнакомцев зол;
                     Садившуюся на мое окно
                     Малиновку, клевавшую зерно.
                     Так двадцать лет моих средь этих мест
                     Мелькнули и растаяли, как дым.
                     Богатый замок хижины окрест
                     Стал прибирать к владениям своим.
                     Поля, луга — все стало здесь чужим.
                     А господин был жаден и жесток.
                     Отец мой не склонился перед ним:
                     Наследственный любил он уголок
                     И ни за что расстаться с ним не мог.
                     Отец отверг предложенную мзду.
                     И стал он жертвой злобы. А когда
                     Он загнан был в суровую нужду,
                     Пришла вослед и худшая беда —
                     Лишился он родимого гнезда.
                     Все отняли! И лишь его кровать
                     Не взяли: он лежал на ней тогда.
                     И нам осталось слезы проливать
                     И новое пристанище искать.
                     Забуду ль час, когда отец, молясь,
                     Глядел с холма на шпиль поверх ветвей,
                     Где с колокольни музыка лилась
                     В день их венчанья с матерью моей?
                     Как верил он, что будет рядом с ней
                     Покоиться в земле своей родной!
                     Я ж не могла молиться: средь полей,
                     Сквозь слезы, что из глаз текли рекой,
                     Я видела наш дом — уже чужой.
                     Я там дружила с юношей одним,
                     Которого, как брата, с давних пор
                     Я полюбила: мы играли с ним
                     И песни пели средь зеленых гор.
                     А повзрослев, друг другу нежный взор
                     Дарили мы в залог иных наград.
                     Мы завели о свадьбе разговор.
                     Мне грезился венчальный наш обряд
                     И белый подвенечный мой наряд.
                     Но друг уехал в дальний край от нас
                     У городских учиться мастеров.
                     О, сколько было слез в прощальный час,
                     И пылких клятв, и незабвенных слов! —
                     С отцом мы под его явились кров.
                     Я плакала, упав к нему на грудь.
                     Он клялся, что в беде меня готов
                     Любить, как в счастье. Долгим был наш путь.
                     Отец мой вновь спокойно мог уснуть.
                     Четыре года — Господу хвала! —
                     Мы добывали хлеб нелегкий свой.
                     Я трех прелестных крошек родила.
                     Утешенный, отец скончался мой.
                     Счастливый! Нас, измученных нуждой,
                     И наших исхудавших малышей
                     Не видел он! Скрыл камень гробовой
                     Пустую прялку от его очей,
                     Очаг остывший, скорбь моих ночей.
                     Когда ж бороться не хватило сил
                     И были мы надежды лишены,
                     Надменный барабан провозгласил
                     Изгнанье всем, кто слабы и бедны.
                     Меня, детей, что были голодны,
                     Мой муж в объятья заключил с тоской —
                     На то и стали руки лишь годны.
                     Мольбы напрасны! На берег морской
                     Мы повлеклись с несчастною толпой.
                     Мы провели немало тяжких дней
                     На корабле, пока не отплыл он.
                     И был ужасен вид родных полей:
                     Наш край чумой был так опустошен,
                     Что там умолк и похоронный звон.
                     Скорее прочь! Но горек был наш бег:
                     Не знали мы, что тьма со всех сторон
                     И лучших дней не видеть нам вовек,
                     Когда вдали растаял милый брег.
                     Уж миновала летняя пора,
                     И океан все яростнее гнал
                     Волну, что воздымалась, как гора;
                     И с ужасом глядели мы, как шквал,
                     Крутясь и воя, волны разбивал.
                     О, знать бы нам, какие там, вдали,
                     Нас ожидают муки, — в этот вал
                     Мы броситься бы, верно, предпочли!
                     Так мы достигли западной земли.
                     О, как порою страшно платишь ты
                     За расставанье с самым дорогим!
                     Уж лучше жить в пещере Нищеты,
                     Где ты ни для одной звезды не зрим,
                     Иль на глумленье франтам городским
                     Плоть гибнущую выставлять свою,
                     Чем бегать в стае, где врагом твоим
                     Стать должен каждый, в яростном бою,
                     В стремленье выжить пьющий кровь твою!
                     Нас мучили болезни, голод, страх,
                     Страданий затянул водоворот.
                     В лесах, в полях, в пустынях, в городах
                     Нам не было спасенья от невзгод.
                     Войной и мором были в этот год
                     Убиты муж и дети! Вся семья!
                     Но слезы мои высохли, — и вот,
                     В отчаянье, как после забытья,
                     Очнулась на британском судне я.
                     Был ранний час, и синь воды морской
                     Рассветным отблеском озарена.
                     И на море царил такой покой,
                     Такая неземная тишина,
                     Какой душа в страданье лишена.
                     В простор, что был так чудно молчалив,
                     Привычной безнадежности полна,
                     Я вглядывалась долго, ощутив
                     Сквозь боль как будто радости прилив.
                     Ах, как несхоже это все с былым,
                     Где слух терзал мне голодавших вой,
                     Где громоздились трупы и, как дым,
                     Струился воздух черный и чумной;
                     Где оглашался воплем дальний бой
                     И взрывы поднимали к небу прах,
                     И люди бледной мертвенной толпой
                     В подвалах мрачных прятались, и страх
                     Отчаяньем убит был в их сердцах!
                     Как я от горя не сошла с ума,
                     Когда врывалась, сердце леденя,
                     Война, как буря, в улицы, в дома,
                     И языками адского огня
                     Нас доставала гибель, и резня
                     Там не щадила ни дитя, ни мать!
                     Но отступи, безумье, от меня!
                     О, как легко, глядясь в морскую гладь,
                     Целебный воздух я могла вдыхать!
                     Все прежнее осталось вдалеке,
                     Как будто в мире я жила другом.
                     Следила я за парусом в тоске,
                     Что поднят был в безветрии морском
                     Терпенье потерявшим моряком,
                     И думала: не лучше ль этот бег
                     Бесцельный длить, не зная, где мой дом?
                     О, если б я могла уплыть навек
                     От мест, где обитает человек!
                     Вот здесь, вот здесь, — мечта шептала мне, —
                     Приют последний тело обретет.
                     Я буду мирно плакать в тишине,
                     Скитаясь дни и ночи напролет
                     В пространстве беспредельных этих вод —
                     Мне в них могила чудилась моя.
                     Но судно в порт доставил мореход,
                     Разбив мечты. Без пищи, без жилья
                     Средь тысячи домов бродила я.
                     Казалось, я беспомощней теперь
                     Матроса, что волною брошен был
                     На скалы, — ни в одну стучаться дверь
                     Не смела я, как голод ни томил.
                     В чужом сарае я легла без сил
                     Средь спящих кур, когда настала ночь.
                     Был бой часов на башне так уныл!
                     Назавтра повторилось все точь-в-точь:
                     Мне было попрошайничать невмочь.
                     Так день второй прошел, и третий вслед;
                     Я, не найдя ни хлеба, ни угла,
                     В отчаянье, смешавшем явь и бред,
                     В разрушенную крепость забрела.
                     Там боль меня пронзила, как игла,
                     Мой мозг был полон, как в кошмарном сне,
                     Видений диких, взор застлала мгла, —
                     Я чувств лишилась, и очнуться мне
                     Случилось на больничной простыне.
                     Мой дух был слаб, и множество былых
                     Событий стерлось в памяти моей.
                     Я вслушивалась в жалобы больных
                     На тысячу мне чуждых мелочей:
                     На шум шагов, на стон в тиши ночей,
                     На злое выражение лица
                     Сиделки, на бездушие врачей, —
                     Все это раздражало без конца
                     Их вялые, усталые сердца.
                     Я им была не в силах сострадать:
                     Меня не беспокоил этот вздор.
                     Ко мне вернулась память, и опять
                     Я вышла на сияющий простор.
                     И обратила изумленный взор
                     На все вокруг! А позднею порой
                     Меня привлек пылающий костер. —
                     Бродяг потряс рассказ печальный мой,
                     У них нашла я пищу и покой.
                     И отклик на несчастие мое
                     Так дорог был мне в грубых их сердцах!
                     По их словам, их вольное житье
                     Не омрачали ни печаль, ни страх.
                     С поклажей не тряслись они в возах
                     И никогда не брали в руки плуг.
                     Но сноп для них был собран на полях,
                     Для них алели ягоды вокруг,
                     И теплым стогом согревал их луг.
                     Они бродили, точно гончары,
                     С навьюченным корзинами ослом.
                     И сладкой представлялась до поры
                     Их жизнь в воображении моем:
                     Волынки звук в безмолвии ночном,
                     Веселый пир компании честной
                     В конюшне, озаренной фонарем,
                     Иль на поляне средь глуши лесной
                     Под полною и ясною луной.
                     Но в час, когда набрасывала мгла
                     На лес и горы плотный свой покров, —
                     К чужим дворам я красться не могла
                     И приручать цепных угрюмых псов
                     Или тайком отодвигать засов.
                     Условный свист в полуночной тиши
                     И дрожь при звуке собственных шагов
                     Казались новой пыткой для души,
                     Чьи раны были все еще свежи.
                     Что было делать? Чем унять печаль?
                     Отец мой бедный! Все твои друзья
                     Ушли из жизни, и помочь едва ль
                     Могла мне мужа мертвого семья.
                     На них и не рассчитывала я.
                     К труду была я тоже не годна.
                     Часами, слезы горькие лия,
                     Сидела у дороги я, одна,
                     Безвыходной тоской угнетена.
                     И, небеса в жестокости виня,
                     Кормилась я лишь милостью полей
                     Да тем, что оставляло для меня
                     Небрежное сочувствие людей.
                     Поля постелью сделались моей.
                     Но гордая душа средь этих бед
                     Оскорблена была всего больней.
                     И чистой веры ясных юных лет
                     В добро и правду в ней давно уж нет.
                     Уже три года так скитаюсь я,
                     Сквозь слезы наблюдая всякий раз,
                     Как уплывает солнце в те края,
                     Где первая беда со мной стряслась.
                     Скажи, куда мне путь держать сейчас?
                     Нет у меня ни близких, ни друзей!
                    …Заплакав, прервала она рассказ.
                     И нечего сказать уж было ей
                     О неизбывной горести своей.
вернуться

19

Перевод И. Меламеда

Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: