Директор легко, как на пружинах, вскочил со скамьи. На его лице не осталось и тени малярийной флегмы. На скамье ему было за пятьдесят, теперь под сорок. Он энергично «помыл руки» одну о другую. Видно было — они у него чешутся: хотят копаться в известковой, старой и вместе с тем заново рождающейся к новой жизни земле этой страны. Нащупывать в ней нежные мочки корней. Выращивать на пей золотые грузики впервые акклиматизированных тут лимонов. Помогать расти эльдарскнм соснам, индусскому лотосу, нильскому папирусу — всем, всем, всем переселенцам…

— Ну вот! — начал он снова, видимо поборов что-то в себе, что-то хорошее, чего, может быть, и не надо было побарывать. — Да уж — так! — это все была преамбула. Рябь в полном смысле начинается вот отсюда… Для меня — не знаю как для вас… Привезя сюда с Эльдара первые саженцы, мы попали в такую ситуацию. Никто не спорит: наша — задача — приучить завербованных ко всем нашим здешним тяготам и суровостям. Закалить! Неженок — за борт!

Да, но понимаете, одно дело взрослый индивид, другое вот этакий сосновый сосунок, буквально от горшка два вершка. К климату пусть привыкает, ко всему. Но если его к тому же и от материнской груди, от родной почвы, отнять — это будет уже излишней свирепостью. Ведь понимаете, каждое дерево точно соответствует своей почве: там, где процветает осинка, гам липке не расти, и наоборот… Когда они приживутся, потребуем от наших эльдарок, чтобы они прямо ка голой туркменской известке, на солончаковой почве росли. Но не дать ли им в нежнейшем детстве за неимением материнского молока хоть какой-нибудь такой «муки, Нэстле», почвенного суррогата какого-нибудь.

Почему суррогата?* Ну как же: из Эльдара, без железных дорог, ка ишаках много земли не вывезешь. Но в конце концов не все ли равно, какая сосна, — была бы сосна! Нужна земля из соснового леса, а из кавказского или вологодского — дело десятое. Рассудили так и привезли ее по самому удобному пути, малой скоростью кз Подмосковья.

Ну, подсыпали ее в этот сосновый детский сад, и, ка-видите, с отличным успехом. Вот они, перед вами, его питомцы. Живут. Растут. Уже детей имеют…,

Попутно обнаружился целый ряд приятностей. Первое: фузариум против них бессилен; он к их шишкам и не приступается. Личинок хруща они тоже не боятся, к известке относятся спокойно, на мороз и на зной одинаково поплевывают, так сказать, с высокого дерева!

Ну, чего же лучше: смотрите, что получается! Человек, тот самый человек, который века за веками опустошал, как Аттила, все на своем пути — вырубал, выжигал, выбивал распахивал, оставлял за собой пожарища и пыльные бури, — этот самый человек в нашей стране начинает спасать обреченные племена зеленого мира. Поддерживать под руки вымирающую породу… Пройдет три-четыре десятилетия — моя эльдарка, которая покрывала землю миллионы лет назад, опять расселится по ее просторам… А ведь ее песенка была уже почти спета… Это же как прекрасно, а? Все равно что мамонта спасти, стеллерову морскую корову, птицу моа новозеландскую… Не знаю, выразить не могу. Надо, чтобы кто-нибудь другой за меня, за нас об этом на весь мир сказал: ведь вот и в этом же то новое, удивительное, что принесла революция. И в этом!

Хорошо, хорошо: кончаю! Сейчас пущу рябь.

Война кончилась. Рощица эта уже по-настоящему поднялась. Туркмены начали из-за нее одной в сад приходить: никогда такого дерева не видели! Я в восторге, но и боялся за своих эльдарок иной раз до полного психоза: а мало ли? А вдруг грузовик осью деревце вывернет. А верблюды пройдут — ветки поломают…

Вот сижу как-то раз утром в лаборатории, окрашиваю препараты. Жду результатов. Вдруг крик, шум, врывается ко мне Таня, то есть Татьяна Викторовна, лучший наш спец по акклиматизации, и лица на ней нет в буквальном смысле слова. Дышит как паровоз, рукой за сердце держится. «Николай Петрович… Скорее… Ой, там, под соснами…»

Мне бы ее посадить, обмахнуть там, ветерок напустить платочком, а мне уже достаточно: «Что-то под соснами!» Я — в дверь, через арыки, через посадки, ничего не разбирая, сюда, в рощу.

Примчался. Сосны все до единой. Стоят, солнце утреннее под ними по траве зайчиками бегает, точно тебе и не Ашхабад. «Что ж, — думаю, — ее так здесь напугало? Ну, за эту панику я ей!..»

И не успел спроектировать, что именно я ей, как меня точно электрический скат прошиб. Судорога такая сквозь меня прошла, что я окаменел на месте не хуже собаки на стойке. Осторожно так ногу опускаю, чтобы не спугнуть дивного видения… Стою и глазам не верю. С сотворения мира не было и быть не могло такого тут, в Туркмении, в Каракумах. Между двумя нашими сосенками-эльдарками выглядывает из травы — вон, вы ее видите — не гном, не эльф, не самородок золота, нечто куда менее правдоподобное: гриб! Самый настоящий гриб — такого буланого колера, матово-рыжий. Того самого оттенка, который, кто хоть раз грибы в лесу искал, ни с чем не спутает; грибного…

А на полметра подалее — второй, поменьше. А там — еще, и еще, и еще.

Вы понимаете: встречаются в пустыне весной в период ее цветения грибы, но какие это грибы? Только заядлый спец-миколог объяснит вам, что это такое. Этакое эфемерное кружевце на ножке, по сравнению с которым даже наша обычная поганка боровиком покажется. Их в руку взять — дело сложное, а уж про собирать или тем более — ням-ням, об этом и говорить не приходится. А тут…

Вот так и было: сел я над этим грибом на корточки и недоумеваю. Как привидение увидел. Потрогал пальцем — гриб! И похоже — масленок; только слишком большой какой-то, так, с блюдечко для варенья. И не скользкий, как все маслята, а сухой, с бархатисто-замшевой шляпкой. «Грибище ты, грибище, — думаю, — сказки ты мне, откуда же ты взялся? Как тебя сюда занесло? Ведь здесь же вашего брата, маслят, никогда не бывало…»

Надо прямо сказать: мне как ботанику такие рассуждения чести не сделали; чуда тут нет никакого. Вы-то, может быть, и не знаете, но нам известно: грибы с деревьями живут в особенной дружбе, каждая порода со своей породой. Осина растет там, где под землей стелется, как бледные нити, грибница подосиновика. Над подберезовиками шумит душистой листвой береза… Гриб и дерево друг другу полезны. Корни и грибница сплетаются, проникают друг в друга, сливаются, образуя то, что мы зовем микоризами — грибокорнями. Гриб не умеет добывать из воздуха углерод, растение с трудом высасывает некоторые питательные вещества из почвы. Они делятся своими возможностями и уменьем. Они помогают друг другу. Вы, может быть, не поверите мне, но порознь очень многие наши древесные породы и грибы не могут существовать. Худо им в разлуке.

Ну вот… Само собой, в подмосковных сосняках жила в почве грибница масленка… И когда мы оттуда транспортировали землю сюда)» в Ашхабад, масленок лучше нас сообразил, что нужно для полного процветания наших эльдарок: «А гифы грибов у них там будут? Нет? Ну, товарищи…»

И зайцем, без билета, не спросясь начальства, погрузился на платформы с землей, где-нибудь там в Купавне или у станции Отдых, и прибыл сюда. В мистифицированном, так сказать, виде… Замаскированный под грибницу.

Дело вполне, признаться, самое понятное. Но не скрою: тогда я, что называется, обалдел. Самым неквалифицированным образом. Спустя короткий срок прибегает ко мне Таня наша. Сидим на корточках друг против друга, и я вижу, что она готова слезы точить на землю от умиления.

«Николай Петрович, дорогой! Ну что же это такое? Вы посмотрите на эту миллионолетнюю дружбу. Ее сюда привезли, и он за ней на чужбину явился. Милый какой грибок! Только что это за гриб? Я что-то таких не видывала…

А как вы думаете, не так легко оказалось установить личность пришельца. Я не миколог, но сразу видно: какой-то болетус. Однако болетусов-то много: подберезовик — болетус и боровик — болетус. Взялись за таблицы. По таблицам, похоже, масленок, но хотя некоторые признаки совпадают, другие резко отличаются или отсутствуют.

Гадали, гадали и применили под конец два весьма различных приема установления истины. Известное количество образцов законсервировали и послали по надлежащему адресу в Ленинград, в микологическую лабораторию. А с другими поступили иначе.