А какiя пѣсни гремѣли въ душной, накуренной комнаткѣ!
„На-зо-ви мнѣ такую обитель,
Я такого… угла… не-ви-да-алъ…
Гдѣ бы сѣятель нашъ… и хра-ни-тель,
Гдѣ бы… рус-скiй… му-жикъ… не сто-налъ“…
Пѣлъ Прохоровъ, и слезы дрожали въ его могучемъ голосѣ, и у Сени сжималось сердце.
А какiе ласковые были всѣ, хлопали по плечу и говорили:
— Мы тебя студентомъ сдѣлаемъ…
И Сеня думалъ, что онъ узналъ то, чего не знаетъ ни отецъ, ни мать, никто въ „Хворовкѣ“. Если бы дѣдъ Савелiй зналъ, какiе есть въ городѣ люди, онъ не боялся бы города. Конечно, Кириллъ Семенычъ знаетъ, но Сократъ Иванычъ — врядъ ли.
Черезъ нѣкоторое время явился изъ больницы Кириллъ Семенычъ.
Свиданiе было трогаетльное. Надо было видѣть, какъ Кириллъ Семенычъ дѣлалъ проникновенное лицо, разговаривая со студентами, старался придать голосу мягкость и даже привставалъ. Онъ не могъ сдержать чувства почтенiя къ „ученымъ“. Съ своей стороны онъ удивилъ студентовъ многими иностранными словами.
— Откуда это вы все знаете?
— Изъ книгъ-съ… Пахомычъ изъ-подъ Сухаревки съ библiотекой торгуетъ-съ… попросту сказать, — книжное дѣло у него-съ, такъ я рядомъ съ нимъ… ну, и привыкъ-съ… Я и про астрономiю могу, и про природу, и про физику-съ…
Бесѣда затянулась до глубокой ночи. Кириллъ Семенычъ очаровалъ студентовъ мѣткостью сужденiй и особенно глубокой вѣрой въ силу науки.
— Ужъ я и сердцемъ постигъ… Все наука откроетъ и преобразитъ-съ… И ты, Сеня, должонъ чувствовать ихъ-съ…
Онъ ушелъ растроганный. Его просили заходить.
— Мѣсто вотъ найду-съ… Сократъ-то обѣщалъ похлопотать… Какъ утроюсь, ужъ забѣгу, — душу отвести съ хорошими людьми.
Когда легли спать, Сеня слышалъ, какъ Прохоровъ сказалъ:
— Сергѣй! Какъ тебѣ понравился старикашка?..
— Хор-рошiй старикъ. И откуда онъ эту „науку“ учуялъ.
— Да-а… Мало мы знаемъ свой народъ!.. И сколько хорошихъ людей есть въ народѣ!.. И сердце великое, и умъ… И все это забито, забито… — вздохнулъ онъ.
Глава XVII. Въ сумеркахъ
Наступалъ мартъ. Запахло весной. Сеня сидѣлъ у окна и читалъ.
Темнѣло. Въ открытую форточку вливались свѣжiя струи весенняго воздуха, доносилось журчанье сточныхъ водъ. Не хотѣлось зажигать огня, пугать таинственныя сумерки. Сеня смотрѣлъ внизъ, на черныя, голыя деревья противоположнаго сада. Тихая, безпричинная, „весенняя грусть“ легла на сердце, звала неизвѣстно куда.
Нестройный гомонъ донесся снизу. Сеня вглядѣлся и замеръ: прилетѣли грачи!.. Забилось въ груди молодое сердце.
А грачи копошатся, сбиваютъ другъ друга съ вѣтвей, кричатъ и кружатся въ вечернемъ небѣ. И захотѣлось воли, простора, жизни… Они теперь и тамъ бродятъ по болотинѣ и чернымъ полямъ „Хворовки“.
За спиной раздался шумъ шаговъ, и молодые голоса: возвращались студенты.
— Что сидишь въ темнотѣ?
— Такъ. Грачи прилетѣли, Сергѣй Васильичъ, — сказалъ Сеня и посмотрѣлъ въ окно.
— Весна идетъ, братъ… весна!
„На солнцѣ темный лѣсъ зардѣлъ,
Въ долинѣ паръ бѣлѣетъ тонкiй“… — продекламировалъ Семеновъ и умолкъ.
— „И пѣсню раннюю запѣлъ“… — продолжалъ Сеня и вздохнулъ.
Прохоровъ оперся на переплетъ фортки и смотрѣлъ въ небо.
— Да, весна, — рѣзко сказалъ онъ. — Какая весна! Люди съ голоду умираютъ… э-эхъ… и сидѣть здѣсь!..
— Кто умираетъ? — спросилъ Сеня.
— Народъ… Твои умираютъ… русскiй народъ умираетъ… Голодъ идетъ, болѣзни…
Семеновъ сидѣлъ въ темнотѣ, на кровати, и похрустывалъ пальцами.
Прохоровъ, съ мрачнымъ подергивающимся лицомъ, ходилъ по комнатѣ.
Сеня смотрѣлъ въ окно.
– Ѣду я! — крикнулъ Прохоровъ, — ѣду!.. брошу все и поѣду… Не могу я!.. не могу!!
— Поѣзжай, Александръ, — тихо сказалъ Семеновъ изъ темноты.
— Да, я поѣду… Ничто меня не удержитъ!..
Прохоровъ загремѣлъ чемоданомъ, вытащилъ его на середину комнаты и сталъ перебирать, точно укладывался.
Сегодня въ университетѣ узнали они, что земства призываютъ врачей и студентовъ-медиковъ на борьбу съ эпидемiей голоднаго тифа и цынги, въ охваченномъ голодомъ цѣломъ рядѣ губернiй. Они читали воззванiе и думали одно: надо, надо ѣхать на помощь народу, о нуждахъ котораго они всегда такъ горячо говорили. Сама жизнь звала ихъ показать свою любовь на дѣлѣ. Но теперь ихъ связывалъ Сеня.
— Конечно, поѣзжай, — повторилъ Семеновъ. — Я и одинъ могу…
Сеня понялъ, что рѣчь идетъ о немъ.
— А вы развѣ не ѣдете, Сергѣй Васильевичъ? — спросилъ онъ.
Нѣтъ, я не поѣду. Мы взяли тебя… надо дѣлать что-нибудь…
Сеня сжился съ ними и привыкъ понимать ихъ настроенiе. По тону Семенова онъ понялъ, что и тотъ готовъ ѣхать, но онъ, Сеня, мѣшаетъ ему.
— Сергѣй Васильевичъ, — сказалъ онъ въ волненiи. — Я… я уйду къ Кириллу Семенычу… а вы поѣзжайте, пожалуйста, поѣзжайте…
— Слышишь, Александръ, что говоритъ? Онъ понялъ насъ.
— Дѣло, Семенъ, — крикнулъ Прохоровъ, — дѣло говоришь!.. Твое ученье не уйдетъ, а тамъ… наши теперь силы нужнѣй.
— Я… мнѣ все равно… я привыченъ ко всему… А нельзя мнѣ съ вами?..
— Нѣтъ. Твое время еще придетъ. И думать тутъ нечего, Сергѣй. Онъ самъ учуялъ, что надо дѣлать…
„Да, такъ лучше“ — думалъ Семеновъ. — „Урокъ передамъ знакомымъ“…
Онъ вдругъ вспомнилъ, что вчера на урокѣ, за чаемъ, братъ хозяйки, профессоръ Фрязинъ, говорилъ, что прислуживавшiй ему при домашней лабораторiи человѣкъ ушелъ отъ него, и просилъ, нѣтъ ли кого въ виду, и даже хотѣлъ сдѣлать публикацiю. Можетъ быть, можно будетъ устроить…
Эта мысль, такъ счастливо пришедшая въ голову, могла все устроить. Онъ накинулъ пальто.
— Куда ты?..
— Нужно, я сейчасъ… скоро вернусь. — И ушелъ.
Прохоровъ возился съ чемоданомъ.
— Ничего, братъ, потерпи… Тамъбольше терпятъ и всегда терпятъ… Мы многимъ обязаны народу… и мы должны идти къ нему, помочь… даже умереть съ нимъ, если придется… Многаго ты не понимаешь еще!..
Прохоровъ поднялся съ пола. Снова волненiе овладѣло имъ. Онъ подошелъ къ Сенѣ, положилъ ему руку на плечо и взволнованнымъ голосомъ продолжалъ:
— Если бы ты зналъ все!.. все о своемъ народѣ… Родной онъ намъ съ тобой!.. Изъ него мы съ тобой вышли!.. — Онъ крѣпко стиснунлъ плечо Сени. — Если бы ты зналъ! Вѣдь все, все, что ты видишь, все это народъ далъ, — его потъ, трудъ его тяжкiй… все!.. Гордись!.. Вѣдь твои это дали… наши отцы, матери, дѣды!.. Университетъ, больницы, дороги, всѣ эти зданiя, все это богатство, — онъ указалъ на городъ, уже окутанный весенними сумерками, — далъ народъ!.. Все это на народномъ трудѣ стоитъ… А онъ… нищiй онъ, Сеня. И знай, что придетъ время, и народъ скажетъ: „А мнѣ что дали?“ И, если мы всѣ поймемъ это, если придемъ къ народу, протянемъ къ нему руку и скажемъ:
„Другъ иой, братъ мой!.. не падай душою“… — Голосъ Прохорова задрожалъ. — Тогда… тогда все измѣнится… Воскреснетъ народъ, выпрямится во весь ростъ и пойдетъ онъ шагать впередъ смѣло и твердо къ новой жизни, счастливой… Есть, Сеня, поэтъ Надсонъ… какъ-нибудь дамъ тебѣ… И вотъ этотъ поэтъ сказалъ:
„И не будетъ на свѣтѣ ни слезъ, ни вражды,
Ни безкрестныхъ могилъ, ни рабовъ,
Ни нужды, — безпросвѣтной, мертвящей нужды!..
Онъ оборвалъ. Жгучая грусть защемила сердце отъ этихъ словъ у Сени. Слезы просились изъ сердца, хотѣлось слушать, страдать и плакать.
— Понимаешь ты меня?..
— Я все понимаю, — вырвалось у Сени. Онъ плакалъ не отъ сознанiя того, что онъ смутно понялъ, а отъ охватывающаго его волненiя, котораго онъ не понималъ.
— А разъ понялъ, помни, помни всегда! Мы съ тобой изъ народа вышли, мы и не должны забывать его… Иначе мы съ тобой будемъ… подлецы!..
Въ комнату постучали, и вошелъ Кириллъ Семенычъ.
— Темъ… Хозяева дома?..
— Здѣсь, здѣсь… Идите. — Зажжемъ лампу.
— Провѣдать зашелъ…
— Кириллъ Семенычъ, возьмете меня къ себѣ? — сказалъ Сеня.