Сеня съ палатей слышалъ разговоръ о фабрикахъ и машинахъ, и фабрики эти казались ему могущественными существами, которыя даютъ деньги, „выручаютъ“, да вдругъ и искалѣчатъ человѣка. Слушая о землѣ, онъ вспоминалъ веселое поле, спѣлую рожь и молодой березнякъ за рѣчкой, гдѣ растутъ крупные лиловые колокольчики.

Когда до слуха дѣда долетало слово „земля“, сердце начинало прiятно дрожать, просыпалась въ немъ угасшая сила. Земля! Восемьдесятъ лѣтъ прожилъ онъ съ ней, видѣлъ въ ней что-то живое. Она дышала, пила влагу, засыпала, жила. Съ грустью глядѣлъ онъ, какъ земля отходила отъ рукъ: фабрика и городъ тянули къ себѣ. Жизнь „Хворовки“ начинала мѣняться, особенно въ послѣднiе неурожайные годы.

Поздно разошлись сосѣди. На дворѣ шелъ дождь, снѣгъ сходилъ съ полей.

Глава II. На откосѣ

Канунъ Крещенья выдался ясный. Въ деревнѣ было тихо, даже ребятишки сидѣли по избамъ и ждали святой воды. Сеня валялся на полатяхъ и грызъ сырую картошку. Въ четвертомъ часу въ Ивановкѣ ударили къ вечернѣ.

— Ударили, дѣдъ! — крикнулъ Сеня.

Вотъ уже третiй разъ пойдетъ онъ на откосъ смотрѣть въ небо и слушать землю. Дѣдъ Савелiй одѣлся и взялъ суковатую палку.

— Ну, Сеня, пойдемъ.

На улицѣ было пусто. Жучка кинулась было за ними, но старикъ велѣлъ заперть ее въ сѣнцахъ. Пошли огородами. Подъ откосомъ торчали сухiя палки бурьяна.

Долго поднимались на гребень. Въ Ивановкѣ пономарь уже кончилъ звонить. Дѣдъ помолился на церковь.

Тишина стояла надъ полями. Облѣзлая бѣлая церковка сельца Ивановка сиротливо торчала на бѣлой равнинѣ. Верстахъ въ двухъ, въ сторонѣ, высилась труба суконной фабрики.

— Вотъ она, земля-матушка, — вздохнулъ дѣдъ. — Спитъ она. А придетъ весна, ручейки заиграютъ, и проснется, и вздохнетъ…

— Во-онъ, дѣдушка, трубу-то какую вывели!.. Вотъ такъ труба-а!..

— Кто ее вывелъ, тотъ и деньги за нее возьметъ. Глянь-ка къ лѣсу-то…

Тучки-то нѣтъ, ась?

Сеня посмотрѣлъ въ сторону дальняго лѣса.

— Нѣтъ, дѣдушка, чисто. Кругомъ чисто.

На колокольнѣ опять ударили. Плавно катился звонъ въ широтѣ бѣлыхъ полей.

Дѣдъ опустился на снѣгъ, разрылъ до земли и сталъ слушать. Сеня также припалъ къ землѣ.

— Плохо, что-то, дѣдъ… А вотъ… чу-уточку… Въ ухѣ-то ровно скворчитъ кто… А ты слышишь?

— Плохо — не слыхать ничего… Промерзла плохо… Да и снѣжку мало… Онъ-то и расходится, и не слыхать его, — звону-то…

Они поднялись. Сеня вопросительно смотрѣлъ на дѣда.

— Какъ же теперь, дѣдушка?.. звону-то не слыхать?..

Лицо дѣда Савелiя было скорбно.

— Сень, глянь-ка на небо-то… по-надъ лѣсомъ то… не видать, ась?

— Облачко, дѣдъ, плыветъ… Ма-ахонькое облачко… А вонъ и еще… А вонъ и надъ Иванковымъ облачко… И еще, дѣдушка, облачко плыветъ…

Сталъ смотрѣть и Савелiй.

— Погоди… Нѣтъ ничего.

— Да не видишь ты… Вонъ надъ овражкомъ-то, гдѣ коровы закопаны… Ишь, ихъ сколько повалило!..

— Вижу теперь… вижу… много… охъ, много… си-ила…

— Да что ты трясешься какъ, а? дѣдушка!..

— Холодно, Сеня… Ну, глянь-ка еще…

— Плывутъ… ужъ надъ дворами плывутъ… Густыя какiя, кучками все…

— Кучками?

— Чисто вата… кучковыя…

Дѣдъ сталъ молиться на цероквь.

Они стали спускаться съ откоса, а изъ-за лѣса плыли облака, рыхлыя, бѣлыя, сбивались въ кучи, громоздились въ волшебныя постройки. Они наползали на солнце. Стая галокъ черной, изгибающейся полосой съ крикомъ тянулась надъ болотомъ. Изъ церкви расходился народъ. Дѣдъ Савелiй не говорилъ ни слова. Сеня тоже молчалъ. По примѣтамъ дѣда онъ зналъ, что и въ этомъ год урожая не будетъ, и его маленькое сердце болѣло. Въ немъ зарождалась любовь къ землѣ, и ему было обидно и за эту безплодную землю, и за облака, и за дѣда.

Дома дѣдъ залѣзъ на печь и только тамъ, въ темномъ углу, сталъ молиться. Сеня смотрѣлъ на него и думалъ, — о чемъ такъ горячо молится дѣдъ и отчего плачетъ.

— Не плачь, дѣдушка… Вотъ лѣто придетъ, мы съ тобой сѣно будемъ ворошить…

Бабка Василиса принесла крещенской воды, покропила избу, сѣнцы, коровенку и дала попить дѣду; потомъ велѣла Степанидѣ вынуть изъ люльки Танюшку.

— Держи ей голову-то… Что-то она синяя какая… Ну, Господи, исцѣли… Авось полегчаетъ…

Танюшка хрипѣла и корчилась въ сильныхъ рукахъ Степаниды.

Багровыя полосы ярко обозначились на спинкѣ.

— Ну, помретъ она? — заплакала Степанида.

— Сбѣсилась ты… съ крещенской-то водицы… А и помретъ… ангельская душенька… Что ей мытариться-то!..

Танька горѣла. Въ избѣ было слышно, какъ въ дѣтской грудкѣ переливались хрипы.

Николай проснулся, выпилъ воды и велѣлъ ставить самоваръ.

Къ ночи дѣвочка померла.

Бабка Василиса положила посинѣвшее тѣльце на лавку, подъ образа, поставила въ головахъ крещенскую свѣчечку и накрыла кисейкой маленькую покойницу. Сеня сидѣлъ на лавочкѣ рядомъ и плакалъ.

Степанида, какъ закаменѣлая, сидѣла въ темномъ углу, а дѣдъ молился на печкѣ.

Крещенскiя звѣзды ярко горѣли въ небѣ. Крѣпчалъ морозъ на дворѣ, потрескивали старыя избы.

Глава III. Неожиданность

Когда Николай жилъ зимой въ городѣ, въ семьi бывали веселые дни.

Приходило письмо изъ Москвы, и Сеню заставляли читать новости и распоряженiя по хозяйству. Весной прiѣзжалъ отецъ, „Сѣраго“, встречали, какъ кормильца, радовались на подарки. Потомъ „Сѣрый“ увозилъ соху въ поле, и Сеня съ отцомъ отправлялись пахать. Сеня зналъ, что за мосткомъ черезъ канаву тянется ихъ полоска, и съ гордостью брался за соху, весело посвистывая на пактоватаго „Сѣраго“. Потомъ сѣяли овесъ, сажали картошку, потомъ косили и возили сѣно… И все, что было у нихъ, давали земля, „Сѣрый“ и отецъ. А теперь…

Теперь „Сѣраго“ нѣтъ, и нельзя его замѣнить; отецъ ходитъ на фабрику, сердитый, усталый. Придетъ весна, а онъ также будетъ ходить на фабрику, и останется пустая полоска. Жизнь мѣнялась. Дѣдъ вздыхалъ на печи, мать часто плакала.

— Мамъ, а, мамъ?… Когда лошадь-то покупать будемъ, а?..

— Уйди ты!..

Сеня отправлялся къ дѣду.

— Дѣдъ Савелiй!.. А лошадь-то будемъ покупать, а?..

Корову скоро продали, такъ какъ нечѣмъ было кормить. Утромъ въ воскресенье Николай вывелъ со двора шершавую „Желтушку“, Степанида поплакала, и корову повели на базаръ. Вечеромъ Николай принесъ восемь рублей и сказалъ:

— Можетъ, къ веснѣ и лошадь обглядимъ. На фабрикѣ впередъ попрошу.

— Дѣдъ, лошадь къ веснѣ купимъ! — обрадовался Сеня.

— Что Богъ дастъ, — вздохнулъ дѣдъ.

Побывалъ Сеня и на фабрикѣ. Когда онъ вошелъ въ громадный корпусъ, гдѣ съ трескомъ вертѣлись челноки, и щелкали ленты приводовъ, гдѣ было душно, шумно и страшно, у него закружилась голова.

И долго еще шумѣло въ ушахъ, когда онъ шелъ по снѣжному полю къ деревнѣ… Нѣтъ! онъ будетъ дышать полной грудью на вольной волѣ полей… Онъ будетъ косить на зарѣ росистую траву, пахать, сѣять и молотить. Онъ будетъ слушать веселыя пѣсни жаворонка, а не свистъ станковъ, онъ будетъ работать для себя и семьи на своей землѣ. Онъ думалъ… Надежды сбывались. Послѣ Пасхи всей семьей пойдутъ покупать лошадь, а тамъ и урожай будетъ. Можетъ быть, дѣдъ и ошибся. А тамъ и корову купятъ, и опять все пойдетъ, какъ и раньше.

Но тутъ случилось событiе необычайное, перевернувшее жизнь всей округи.

Въ концѣ февраля въ Иваново прiѣхали люди, въ высокихъ сапогахъ и съ свѣтлыми пуговицами, привезли съ собой невиданные инструменты, — трубы какiя-то, цѣпи и пестрыя палки, — и стали ходить по полямъ. Это были желѣзнодорожные инженеры.

Они ставили вѣхи, измѣряти высоты, чертили планы.

Въ первый же день прiѣзда странныхъ людей пронесся слухъ, что будетъ надѣлъ земли, и дѣдъ Савелiй точно ожилъ и сказалъ внуку:

— Вотъ и дождались, Сеня… Нарѣжутъ на тебя землицы, и будешь ты заправскiй хрестьянинъ. И не ходи ты на хвабрику…