Старичкамъ Кириллъ Семенычъ рекомендовалъ душеспасительныя книги, приказчикамъ ариөметику, мужичкамъ о сельскомъ хозяйствѣ, о лѣченiи домашнихъ животныхъ и проч.
— Не на свою ты линiю попалъ, Кириллъ Семенычъ, — говорилъ Пахомычъ. — Книгами-бы тебѣ торговать.
— Самъ знаю, что не на свою, да поздно свѣтъ знанiя меня осѣнилъ.
Вѣдь, бездна неочерпаемая всякаго знанiя… поздно теперь все постичь.
— Сударь, какъ вы полагаете, — вступалъ онъ въ разговоръ съ какимъ-нибудь „ученымъ“: — много наукъ на свѣтѣ?
— Много, — улыбался тотъ. — А что?
— Такъ. А какая ихъ причина?.. чтобы людямъ на утѣшенiе и всякое благо?..
— Ну, безусловно! Науки облегчаютъ человѣку борьбу съ нуждой, съ силами природы…
— Такъ и зналъ… вѣрно.
Въ первое же появленiе Сени на „Сухаревкѣ“ Кириллъ Семенычъ сунулъ ему въ руку географiю и ариөметику и велѣлъ все читать, безъ пропуска.
— Не поймешь, а читай, — вычитаешь… А вотъ это все снаряды… ихъ „учоные“ покупаютъ… Вотъ тебѣ электрическая батарея, — звонъ можетъ производить, — показывалъ онъ скупленный и исправленный хламъ. — Это вотъ — катушка электрическая, — человѣка можетъ скорчить, ежели въ ее электричества напустить!.. Это вотъ для химiи нужно… что-нибудь такое, ну, кислоту тамъ добыть, ядъ какой-нибудь на пользу мастерства… Тутъ все по наукѣ, только понимающiе покупаютъ.
Каждое воскресенье Кириллъ Семенычъ открывалъ Сенѣ что-нибудь новое, о чемъ тотъ и не слыхивалъ въ Иванковской школѣ. Груды книгъ Пахомыча особенно поражали воображенiе мальчугана, говорили о какомъ-то особомъ мiрѣ, о существованiи котораго Сеня и не подозрѣвалъ.
— Это что! — вдохновенно говорилъ Кириллъ Семенычъ. — Это такъ, одна видимость… Ихъ-то, братикъ, миллiоны напечатаны. Онѣ по угламъ разсованы. А „учоные“ такъ въ нихъ и сидятъ, соображаютъ, стараются для всѣхъ…
„Учоныхъ“ онъ сумѣлъ представить Сенѣ въ такомъ таинственно-заманчивомъ видѣ, что, когда проходилъ мимо господинъ, по примѣтамъ Кирилла Семеныча похожiй на „учонаго“, Сеня осматривалъ его съ головы до ногъ, стараясь подмѣтить въ немъ что-нибудь необыкновенное.
— Отъ нихъ все, для всѣхъ стараются. Дай срокъ и до деревни доберутся, и такая тамъ жизнь пойдетъ, — умирать не надо…
— А скоро это будетъ, Кириллъ Семенычъ?
— Какъ скоро?.. годовъ такъ, надо полагать, черезъ… двадцать… а можетъ и черезъ сто… какъ наука себя окажетъ. Читай вотъ и постигнешь.
Вотъ, на-ка… прочитай про Колумба, какъ онъ для всѣхъ старался Америку отыскать… Или вотъ про самоѣдовъ…
На шумной Сухаревской площади передъ Сеней открылся одинъ изъ уголковъ жизни. Шли мимо люди, останавливались, покупали, уходили, а за ними еще и еще въ безконечномъ разнообразiи. „Учоные“ люди рылись въ книгахъ Пахомыча, и лица ихъ были серьезныя, одежда была „такъ себѣ“.
— Ишь, бѣднота какая, — говорилъ про нихъ Кириллъ Семенычъ, съ любовью оглядывая выгорѣвшую фуражку и швы на пальто студента. — И шубы у него нѣтъ, а душа теплая… Онъ сидитъ-сидитъ съ книжкой, — глядь и изобрѣлъ что… Вотъ одинъ нѣмецъ сахаръ изъ воздуха добываетъ…
Мужички проходили мимо, — знакомые Сенѣ мужички. Они тупымъ взглядомъ смотрѣли на книги и нерѣшительно вертѣли ихъ.
— Ищутъ себѣ облегченiя и ничего-то не понимаютъ… Тьма! — говорилъ Кириллъ Семенычъ.
Дѣтская вѣра Кирилла Семеныча въ науку и ученыхъ сообщалась и Сенѣ. Книжка, открывавшая ему новое, иногда даже чудесное, развертывавшая безконечно разнообразныя картины сложной человѣческой жизни, вырывавшая его изъ затхлой мастерской съ вѣчнымъ грохотомъ и ѣдкой гарью, день за днемъ становилась для Сени добрымъ могущественнымъ другомъ. Стоило только раскрыть ее, и пропадалъ гнетъ, уплывала изъ глазъ грязная мастерская, „чортово колесо“, и тоска замѣнялась сладкимъ ощущенiемъ забытья.
Какъ-то вечеромъ, вернувшись съ „Сухаревки“, Сеня засталъ такую сцену.
Хозяинъ сидѣлъ на верстакѣ, окруженный мастерами. Слышалась ругань, угрозы, пьяные выкрики.
— Нѣтъ работы! Куда хошь ступай… Получайте разсчетъ!
— Какъ такъ разсчетъ?.. не люди што-ль мы, а? Праздникъ на дворѣ, рыжiй ты чортъ!..
— Ты не лайся, я и въ полицiю сволоку. Рвань окаянная, — кричалъ Иванъ Максимычъ.
Шумъ и ругань тянулись долго. Сеня понялъ, что у хозяина дѣло пошатнулось, сократились заказы, и теперь онъ разсчитывалъ троихъ.
— Ну, ужъ я тебя уважу! — кричалъ пьяный мастеръ. — Забудешь, какъ кровь нашу пить!
— Братцы, — вмѣшался Кириллъ Семенычъ, да ежели „крызисъ“… Доведись и до васъ, — кто народъ будетъ задарма держать?.. Такова ужъ судьба наша…
Для Сени все это было ново. Онъ думалъ, что если человѣкъ знаетъ дѣло, то не пропадетъ. Такъ говорилъ отецъ. На повѣрку-же выходило не то.
Мастера покричали, взяли разсчетъ и ушли.
— Видишь, какое наше положенiе, — сказалъ Кириллъ Семенычъ. — Есть работа — живешь, — нѣтъ, — на мостовую. Потому что устройства настоящаго нѣтъ. Да будь у нихъ земля, али какая поддержка, — и горя мало… Ну, только ученые… они додумаются, придетъ время.
— А меня не выгонитъ?..
— Нѣтъ, ты по контракту… Ты на пять лѣтъ прикрѣпленъ.
— А они куда теперь пошли?…
— Куда пошли, въ ночлежный… Есть такiе дома, за пятакъ на ночь пускаютъ. И безплатные есть… Бывалъ и я тамъ, — вздохнулъ Кириллъ Семенычъ, — не дай-то Господи… Вся голь тамъ собирается…
И Сеня вспомнилъ свою избу, теплыя палати, дѣда… Хоть ничего тамъ нѣтъ, въ „Хворовкѣ“, ни машинъ, ни домовъ-гигантовъ, ни яркихъ фонарей, ни магазиновъ, но нѣтъ также и пустыхъ, страшныхъ безлюдьемъ улицъ ночью, по которымъ бродятъ безпрiютные люди, заглядывая въ темныя окна уснувшихъ домовъ.
Глава VIII. Шпитонокъ
Скучно тянулось городское лѣто. Во дворѣ, обставленномъ каменными стѣнами, нагрѣтый за день воздухъ сгущался отъ испаренiй выгребныхъ ямъ и волнами вытекалъ на улицу, и на улицѣ было также душно отъ нагрѣтаго камня. Лѣта съ влажной прохладой лѣсной глуши, привольемъ луговъ и полей здѣсь, въ городѣ, не было. Само солнце, казалось, было не то.
Оно появилось только въ обѣдъ, выплывая бѣлымъ палящимъ шаромъ изъ-за чердака сосѣдняго дома, слѣпило глаза, играя на стеклахъ, и скоро опять уходило за крыши. Оно было точно въ плѣну, сжато камнями, и не было ему простора, какъ въ „Хворовкѣ“.
Тамъ, — помнилъ Сеня, — громадный багровый дискъ медленно выползалъ изъ-за дальняго косогора, и какой просторъ былъ для него въ небѣ! Выйдя изъ-за косогора, солнце катилось надъ полями, подымалось надъ лѣсомъ, плавало въ небѣ, потомъ начинало склоняться, золотило крестъ колоколенки, краснѣло, какъ утромъ, и закатывалось далеко-далеко…
— Въ деревню хочешь? — спрашивалъ Кириллъ Семенычъ, замѣчая тоску на лицѣ Сени. — да, хорошо въ деревнѣ!.. Вотъ господа на дачи уѣхали, а мы… Такъ и помремъ здѣсь… а ты тово… не разстраивайся… Можетъ, на заводъ куда попадешь… Есть такiе заводы, за городомъ гдѣ. Тамъ, какъ вышелъ, тутъ тебѣ и лѣсъ, и рѣчка, и все… А тутъ — городъ… Онъ, братикъ, верстъ на пятнадцать идетъ, и камни все… Вотъ погоди, — на кладбище пойдемъ въ праздникъ…
Прогулка состоялась. Прихватили и Васютку. День выдался сѣренькiй, скучный. Шли пыльными улицами, пробирались огородами, пустырями.
Кладбище лежало на полѣ, среди громадныхъ ямъ и рвовъ, оставшихся отъ кирпичнаго завода. Въ вершинахъ березъ и кленовъ уныло кричали галки. Кириллъ Семенычъ ходилъ среди могилъ большими шагами и читалъ надгробныя надписи. И у всѣхъ на душѣ было также скучно, какъ въ тихихъ вершинахъ березъ съ черными пятнами гнѣздъ.
Кладбище навѣяло на Сеню грусть: здѣсь онъ еще сильнѣе чувствовалъ свое одиночество. Отецъ и мать далеко, письма нѣтъ. Живы ли они…
Дорогой домой Кириллъ Семенычъ угостилъ Сеню и Васютку квасомъ и мочеными грушами.
— Эхъ, братики!.. Вотъ и грушки поѣли, и кваску попили. А я-то какъ жилъ… Ни души у меня родной не было…