Я вызвал Премьера и поинтересовался его намерениями, когда экономическое положение стабилизировано, оппозиция раздавлена, спокойствие установлено.

— Я думаю об освобождении всего континента, — признался он.

— Они беспокоят нас? — осведомился я.

— Иначе толпа станет волноваться, — сказал он. — Захочет иметь телевизоры, автомобили, морозильники — даже рефрижераторы! Только потому, что я и мои коллеги располагаем небольшими удобствами, позволяющими нам выдержать невыносимое бремя руководства, они захотят поднять новую волну протеста. Что эти бездельники знают о проблемах, которые стоят перед нами? Приходилось ли им проводить мобилизацию на границах? Приходилось ли им принимать решение: танки вместо масла? Беспокоились ли они о традиционном международном престиже?

Я поразмышлял над этим. И вздохнул.

— Все-таки это не то. Не та Утопия, о которой я мечтал.

Я стер его и его труды и грустно обозрел запустение.

— Может быть, дело в том, что я создал ситуацию, когда у семи нянек дитя без глазу? — размышлял я. — В следующий раз я сначала завершу свое творение, создам его таким, каким хочу его видеть, а уж после этого предоставлю каждому полную свободу.

Это была отличная идея. Я превратил чащобы в парки, осушил болота, посадил цветы. Я построил города с широкими проспектами и комфортабельными жилыми массивами, я разбил роскошные парки с кружевами тропинок, фонтанами, зеркальными прудами, театрами под открытым небом, возвел чистые, светлые школы и плавательные бассейны, углубил речки и наполнил их рыбой, снабдил изобилием сырья и достаточным количеством бесшумных, хорошо спрятанных, не загрязняющих окружающую среду фабрик, производящих миллиарды простых, надежных чудесных приспособлений, которые избавили всех от тяжелой грязной работы, предоставив людям свободу заниматься только тем, чем могут заниматься только люди: оригинальными исследованиями, искусством, массажем, проституцией* и ожиданием за столиками. Затем я в одно мгновение наполнил города населением и стал ждать криков восторга.

Но никаких проявлений чувств не обнаружилось. Я спросил красивую молодую пару, прогуливающуюся по чудесному парку у безмятежного озера, хорошо ли им здесь.

— Наверное, — сказал он.

— Просто нечего делать, — сказала она.

— Думаю чуток подремать, — сказал он.

— Ты меня больше не любишь, — сказала она.

— Не дури, — сказал он.

— Я покончу с собой, — сказала она.

— Вот будет праздник, — сказал он.

— Ты сукин сын, — сказала она.

Я пошел дальше. Приблизился к пожилому джентльмену с ангелоподобными белоснежными локонами, который стоял на каменной скамье, смущенно уставившись на большой куст. Подойдя вплотную, я увидел, что он смотрит сквозь куст на двух обнаженных девушек, забавляющихся друг с другом на траве. Услышав мои шаги, он развернулся.

— Разврат, — произнес он дрожащим голосом. — Они занимаются этим уже добрых два часа, прямо на публике!

Опять было что-то не так.

— Знаю, — закричал я. — Я слишком много сделал за них. Им необходимо благородное дело, за которое они могли бы энергично взяться все вместе. Нужен крестовый поход против сил зла, с флагами Правды над головами!

Мы выстроились в шеренги, я сам — во главе, мои верные солдаты — за мной. Я приподнялся на стременах и указал на стены осажденного города.

— Там они, ребята! — закричал я. — Убийцы, бездельники, насильники, вандалы! Настало время покарать их! Вперед через мост, славные соратники, за Гарри, Англию и Святого Георга!

Мы атаковали, пробили бреши в их защите, они сдались, мы триумфально на лошадях въехали на городские улицы. Мои ребята соскочили с лошадей, начали рубить направо и налево мирных жителей, разбивать стекла и грабить. Они подожгли все, что не смогли забрать, съесть или выпить.

— Господь одержал великую победу, — кричали мои священники.

Меня раздосадовало, что мое имя упоминается всуе, и я послал гигантский метеорит, прекративший все это веселье. Выжившие доказывали, что спасение есть знак одобрения их действий. Я ниспослал жалящих мух, и одна половина людей сожгла другую, чтобы умиротворить меня. Я сотворил потоп; они барахтались, ухватившись за церковные скамьи, каркасы старых телевизоров, раздувшиеся трупы коров, лошадей и евангелистов, взывая о помощи и обещая мне, что будут вести себя хорошо, если выживут.

Я спас нескольких, и, к моей радости, они сразу же начали спасать других. После чего они сформировали взводы, конгрегации, профсоюзы, воровские шайки и политические партии. Каждая возникавшая группа сразу же нападала на другую, обычно самую похожую на первую. Я издал ужасный вопль и смыл их всех цунами. Пенящиеся воды вокруг руин церквей, судов, притонов, химических заводов и штаб-квартир больших корпораций позабавили меня. Я напрочь смыл трущобы, испоганенную землю, сожженные леса, заболоченные реки и загаженные моря. Адреналин переполнял мою кровеносную систему: я растер в порошок континенты, раздробил земную кору и расплескал магму.

На глаза мне попалась луна, которая, сторонясь моего гнева, проплывала мимо. Спокойный свет ее ровной поверхности рассердил меня, и я бросил в нее горсть камней, обильно усеяв ее оспинами. Я создал планету и швырнул ее в Сатурн, и хотя промахнулся, но она прошла очень близко и разорвалась. Большие куски скал перешли на орбиту Сатурна, а из пыли образовались кольца; некоторые кусочки достались Марсу; остатки стали путешествовать вокруг Солнца.

Я посчитал это неплохим представлением и повернулся спросить мнение зрителей, но, конечно же, никого не обнаружил.

— Вот почему трудно быть Богом, — застонал я. — Я мог бы создать группу простофиль, которые восхваляли бы меня, но какой смысл? Человек жаждет ответного чувства от равного, черт побери!

Внезапно я почувствовал себя больным и усталым. Казалось бы, располагая такой мощью, легко заставить события развиваться так, как тебе хочется, но не тут-то было. Часть трудностей заключалась в том, что, в действительности, я не знал, чего хочу; другая — в том, что не знал, как добиться того, что я хочу, когда узнаю, чего мне хочется; третья заключалась в том, что когда я получу то, что, как я думаю, мне хочется, оно окажется совсем не тем, чего я желал. Слишком сложно быть Богом. Намного приятней быть просто человеком. Возможности человека ограничены, но существуют и границы его ответственности.

— Вот что я понял, — сказал я сам себе. — Я всего лишь человеческое существо, несмотря на то, что умею метать молнии. Необходимо эволюционировать еще несколько сотен тысяч лет — и тогда, может быть, я справлюсь с ролью Бога.

Я стоял — или плыл, или скользил — в середине оси ординат (это все, что осталось от моих трудов) и вспоминал Ван Ваука и Круглолицего, их грандиозные планы относительно меня. Они выглядели не зловещими, а всего лишь жалкими. Я вспомнил Дисса, человека-ящерицу — каким испуганным он был в последний момент. Я вспомнил Сенатора, его трусость и его оправдания, и неожиданно он показался мне понятным и близким. А затем я подумал о том, какую жалкую фигуру представляю я сам — не как Бог, а как человек.

— Ты выглядел прилично, — сказал я, — до определенного момента. Ты хорошо держишься, когда проигрываешь, но из тебя никудышный победитель. Возможность исполнить любое желание — вот настоящая проблема. Успех — это вызов, который еще никто не принял. Потому что сколько бы ты ни выигрывал, впереди всегда есть еще более значительные и сложные проблемы; секрет не в Победе-на-Века, а в том, чтобы изо дня в день делать максимум возможного и помнить, что ты человек, а не Бог, что для тебя нет и не будет легких ответов, а только вопросы, никаких поводов, а только причины, никаких «подразумевается», а только «понимается», никаких предназначений — только ты сам и то, чего ты добьешься от встречи лицом к лицу с равным тебе.

И я отдохнул после всей проделанной мною работы.

Я открыл глаза, она сидела напротив меня за столиком.