Ну кто у меня есть? Дед есть, мама Люля, папаня — люди отличные, отличные! Головой-то я понимаю: будь они у меня похуже, жизнь была бы несладкой. Но на самом деле — я к ним привык, есть они у меня и есть, как бы это сказать… Это данность такая, что ли, а в остальном моя жизнь довольно-таки одиноко протекает. Почему?

Конечно, Гошаня «Позвольте пролезть» — человек очень даже неплохой, но все же он мне дружок, не больше, настоящим другом его не назовешь — хорошие приятели и только. Знакомых полно, жизнь вокруг бурлит, а мне, честно говоря, одиноко, душу не с кем отвести.

Ясное дело, когда меня предала на пруду Светуля-зайчик, я чуть не лишился рассудка, — тогда мне было жутко плохо; теперь мне вовсе не так худо, но это только потому, что никто меня сегодня не предал, а одинок я так же, как и тогда, а то и больше. Если ничего плохого не происходит, это одиночество за здорово живешь, просто так не почувствуешь, но стоило мне остаться одному, ну, почти одному посреди холодного, серого какого-то, огромного Ладожского озера, — у меня даже сердце защемило — до чего же я одинокий человек.

Клевал бы окунь — скорее всего я бы этого не почувствовал.

— Айседора! — крикнул дед. — Что у тебя?

— Окунь, один! — крикнула Айседора.

— Приличный?! — рявкнул дед.

— Гвоздик! — крикнула Айседора, и я догадался, что «гвоздик» — значит мелочь. — А у тебя, Василий?!

— Две плотвицы и гвоздик! — крикнул дед. — Мелюзга!

— Еще просверлимся или пойдем?!

— Пойдем! — крикнул дед. Потом мне: — Сматывайся, Алексей! — Клюет у меня или нет, он даже и не спросил.

Я маленько замерз, вернее, руки замерзли, и неуклюже намотал на катушку и зацепил за ручку удочки обе мормышки, не снимая мотыля.

Опять мы шли гуськом по тропе, и я согрелся. Мы уходили все дальше и дальше от берега, я обернулся — берег почти не был виден. Скоро стали попадаться знакомые люди из электрички: Ляля с лошадиным лицом, парень из цирка — у них ловилась только плотва, но не очень хорошо.

— Струя-то сильная? — спросила Айседора.

— Средняя, — сказал Ляля, — но на днях ловилось прилично.

— Мы дальше пойдем, — сказала Айседора. — Ребята, если мой птенец появится, пусть идет на глубину, до елки.

«Что за птенец?» — думал я, когда мы двинулись дальше.

Вдруг внезапно как-то посветлело, я поднял голову: мутное небо слегка светилось, сквозь пленку сплошных облаков я увидел пятнышко солнца.

Вскоре Айседора весело крякнула и махнула нам с дедом лапкой, мы поглядели, куда она показывает, — впереди и вправо в сугробе торчала тощая елка. В районе этой елки, опять сев треугольником, мы и просверлили новые лунки.

Я отвинтил, как велел дед, крышку баночки, дед насыпал в нее для веса грузиков-дробинок, напихал густой горохово-рисовой каши, я снова завинтил крышку, а Айседора крикнула, что струя хорошая.

— Насаживай, что нужно, сам, — сказал дед, уходя.

В общем-то я все сделал довольно быстро: на первый крючок — червя, на второй — тесто, на маленькую мормышку — мотыля. Когда я опустил поводок и баночку в воду и снял катушку с тормоза, снасть быстро, ходом пошла вниз, а потом — тюк! — остановилась: наверное, банка легла на дно, жилка от течения натянулась. Я поставил катушку на тормоз, положил удочку, как велел дед, на лед так, чтобы кончик ее был над лункой, и стал ждать.

Вдруг дед что-то крикнул, и я увидел, как он заработал руками, замахал: одной-другой, одной-другой, выбирая жилку на лед.

— Айседора! — закричал он. — На полкило штучка долбанула!

— У меня три помельче! — крикнула Айседора.

«А у меня — ноль», — подумал я и снова поглядел на свою удочку. Она — прыгала! Я вдруг так растерялся, что не стал ее хватать, а замер, и сердце у меня жутко заколотилось. Потом все-таки схватил — на конце, мелко тукая, был вес, тяжесть — рыба! Суетясь, я стал выбирать жилку на лед и наконец плюхнул к ногам, вывернул из воды белую толстую, с черной спиной плотвину. Сердце все еще колотилось, в ногах и руках была слабость и дрожь.

— Деда-а! — завизжал я. — Поймалась. Первая! — И тут же я увидел, что и дед, и Айседора бегут ко мне.

— Поздравляю! — крикнул дед, подбегая. — О, шикарная плотва! Верно, Айседора?!

— Молодчина! — сказала Айседора и почему-то поцеловала меня.

— Поздравляю, — сказал снова дед. — С первой рыбой. Держи. В нашем полку прибыло, Айседора! Держи мой подарок! Вот — набор серебряных мормышек. Держи. Вот — нож перочинный.

Айседора порылась в тулупе и вручила мне поплавок симпатичный и блесенку.

— А вон и мой птенчик летит, — сказала она. Действительно, к нам приближался кто-то небольшой, на лыжах. Из ушанки (когда птенчик подъехал) торчали только нос и голубые глазки.

— Привет, мормышка, — сказал птенчику дед. — Знакомься, это мой Алеша. Только что первую рыбину в жизни поймал. Подледную.

Птенчик сбросил на лед варежки, шапку.

— Не смей, простудишься! — крикнула Айседора.

— Света, — сказал мне птенчик, протягивая руку. — Светлана.

Балдея, я протянул ей свою и спросил:

— Не Светуля, нет?

— Не-а. Ласкательное — Светик.

— Нормально, — сказала Айседора. — Познакомились. Пошли, дед, плотва ждет.

Они ушли. Светик — вместе с ними, без ящика, мою плотву я спрятал в окошечко баяна (зимний ящик так называется), и тут же вернулась Света с бабкиным ледобуром.

— Я тут просверлюсь, можно? — спросила она. — А то скучно одной сидеть.

— Сделайте одолжение, — сказал я. — Чего не совершишь ради дамы!

— Не хамите, — сказала она.

«Хорошо, что не Светуля, — думал я. — Да и не похожа вовсе на ту домотдыховскую морковку-предательницу».

Светик ловко «просверлилась», оттащила обратно бабкин ледобур, вернулась и мигом зарядила удочку.

— Ну-с, поехали, — надменно сказала она.

Мы долго потом молчали. Странное дело — чего-то я волновался, будто никогда в жизни не видел этого счастья — девочек. Она ловила довольно прилично, поймала штук пять плотвы, крупной, я — всего две. После клев кончился, все мы вчетвером пили чай из термосов, лопали бутерброды, после снова ловили. Плотва брала ровненько, так что мы ее не искали и новых дырок не сверлили. К уходу у меня было восемь плотвин, у Светика — семнадцать, у деда — двадцать девять, а у Айседоры — тридцать четыре — всех бабулька обловила.

Наконец-то пришло это письмо. Оно лежало передо мной на коленях, и я побаивался. Хотя, конечно, по-настоящему я боялся, что оно вообще не придет. И наверное, неправильно говорить «наконец-то пришло письмо»: получается, будто его долго не было, и вот наконец пришло, должно было прийти, на самом же деле — оно могло не появиться вовсе, это-то меня и пугало.

Я начал регулярно, сам проверять почтовый ящик, еще за неделю до того, как дед объявил, что возьмет меня половить на лед, и я так боялся, что письма не будет и что, думая о нем постоянно, просто сглажу его, что я даже запретил себе думать о нем, и — бывает же такое! — мне это почти удавалось. Наверное, из-за этого удачного запрета (это я теперь так думаю), вернее, чтобы запрет получился, я на все в жизни, кроме этого письма, бросался с удвоенной энергией: думал о предстоящей рыбалке, потом ловил взахлеб…

Волнуясь, я прочел это письмо.

«Здравствуй, Алеша! Ты был прав: через киностудию я получаю довольно много писем от ребят и на все отвечаю, хлопот полон рот. Но ты не думай, я вовсе не сержусь, что ты написал мне. По радио все правильно сказали, я снималась без дублера, сама плавала и в воде, и под водой, ныряла тоже сама. Правда, всему этому научилась я на съемках, но довольно быстро, потому что чуть-чуть умела. Дело в том, что сначала на картине была девочка-дублерша, как и я из пятого класса, но она вдруг заболела, а съемки уже шли, ну, я и попробовала, получилось. Твой рассказ, который ты прислал, мне понравился, хороший, а вот писать тебе дальше другие рассказы или нет, — я не знаю, я ведь не специалист, а просто шестиклассница и все.