— Как совсем поправишься — все ихние россказни пустыми окажутся.

— Какие россказни?

— Ты ничего не знаешь? Зинаида Гавриловна разве не говорила? Может, она тоже не слыхала…

Ланя стала взволнованно рассказывать, что сразу после внезапного заболевания Максима по Дымелке поползли недобрые слухи. «Калинники» уверяли: болезнь Максима — это кара всевышнего. Фельдшерица дерзнула отвратить от бога, от родителей Ланю, и бог не потерпел этой дерзости. Он покарал тяжким недугом единственного сына Ореховой. Унесет смерть парня — будет безбожная медичка терзаться денно и нощно. А сынку ее не миновать пекла. То, что на дом Ореховых был наложен карантин, придавало слухам зловещий оттенок. Не зря ни стар ни мал близко не допускаются к сыну фельдшерицы. И в больницу не берут, сама вынуждена доглядывать за ним. При простых-то болезнях такого не бывает. Невидимую немочь всесильный ниспослал. Когда же кризис миновал и жизнь Максима оказалась в неопасности, тогда «калинники» начали трезвонить другое: у сына фельдшерицы по божьему помыслу отнялись ноги, жить ему теперь до скончания дней своих калекой, себе в наказанье, людям в поученье, чтобы видели все, как Христос карает богохульников.

Максим вначале слушал Ланю с удивлением: никак не ожидал, что болезнь его пришлась на руку религиозникам. Потом рассердился.

— Ну, недолго им такую брехню распространять! — сказал он запальчиво. — Как только подымусь — назло пройдусь под их окнами!

— Скорее бы, — вздохнула Ланя.

Рассказав Максиму о том, какие недобрые слухи распространялись в связи с его болезнью, она умолчала, что сама пережила за сорок дней. А Лане не только твердили о неизбежной смерти Максима или неизлечимом параличе. Ее стращали божьим наказанием, требовали бросить школу, отказаться от греховного знакомства. «Калинники» старались «образумить» девушку, пока ее главные защитники — фельдшерица с сыном — поглощены своим горем.

Ланя не поддалась ни уговорам, ни угрозам. Несмотря ни на что, она ходила в школу. Мало того — ежедневно наведывалась к Максиму под окно. И не просила поддержки, наоборот, сама подбадривала его, как могла. Обо всем этом умолчала Ланя. Но по одному вздоху ее Максим все понял.

Есть мудрое восточное изречение: человек прозревает в своей жизни трижды: впервые — в колыбели, когда солнце попадает ему в глаза; второй раз — от первого большого испытания; в третий — от накопленного житейского опыта и приобретенного ума. Так случилось и с Максимом. Все пережитое обострило его чувства, помогло прозреть, увидеть Ланю по-иному, чем он видел ее до сих пор.

— Теперь я так начну тренироваться — велосипеду сделается жарко! — Он хотел еще добавить: «Непременно выйду на улицу через неделю!» Но сообразил, что далеко не все зависит от его воли. И потому сказал менее определенно, зато решительно: — Теперь уж наверняка поправлюсь!

Не все, однако, делается в жизни так, как хочется.

Максим перестарался с тренировками. Нога «отошла» совсем иначе, чем думалось. Раньше она была бесчувственной — ущипни и не услышишь, — а теперь в колене и лодыжке, припухших и покрасневших, появилась такая боль, хоть криком кричи. Усиленные занятия, попытка поскорее наверстать упущенное в школе привели еще и к тому, что у Максима начались приступы сильных головных болей.

Зинаида Гавриловна с запозданием обнаружила причины этих осложнений. Но, обнаружив, приняла самые решительные меры: утащила в кладовку велосипед, конфисковала все учебники, тетради, ручки и карандаши. Обещания Максима быть впредь разумнее не помогли.

— На разум твой и надеялась! Думала, взрослым становишься, а на деле оказался глупым мальчишкой.

Пристыженный, Максим не стал очень сопротивляться. Горько ему, конечно, было сознавать, что не вдруг он пойдет «на своих двоих», что об учебе в этом году придется забыть.

Ланя стала бывать у Ореховых все реже и реже. Отпала необходимость носить Максиму домашние задания, рассказывать об уроках, а без дела ходить Ланя стеснялась. Она улавливала скрытую настороженность, с какой поглядывала на нее теперь Зинаида Гавриловна, опасавшаяся, как бы при помощи Лани не возобновилась тайная учеба. Смущал девушку и неуемный восторг, в который приходил каждый раз Максим при ее появлении. Удерживали от посещений дома Ореховых и пересуды кумушек.

— Ежели Максим не будет этот год учиться, так зачем Ланька к нему таскается?

— Повадилась! И норовит прошмыгнуть, когда парень один. Вовсе совести у девки нету!

— Говорят, фельдшерица всякий покой из-за ней потеряла, из-за бесстыжей…

Не раз доводилось Лане слышать такие вот реплики, сказанные нарочито громким шепотом.

И мало-помалу начали бы Максим и Ланя отдаляться друг от друга. Но тут события направились в новое русло.

Зима в этом году начала хозяйничать без проволочек. Как в конце октября ударил мороз, так с тех пор ни разу не случилось ни одной, даже слабой, оттепели. Воздух был сух и жгуч, дороги гулки и гладки, как полосы листового железа, а не прикатанный снег по обочинам хрустел под ногами, точно крахмал. На полях, на огородах снегу навалило за один ноябрь столько, сколько в другие годы за всю зиму не выпадало. С дороги или тропинки сверни — сразу ухнешь по горло, застрянешь в сыпучем, словно песок, сугробе. Речки, болота — все сковало морозом, засыпало, упрятало под снежной толщей. Даже на быстринах, на перекатах, которые редко замерзают, не видно было отдушин.

Только на огороде Синкиных творилось чудо.

В конце этого огорода, уходящего в лог, рос одинокий черный тополь. Черным назвали его потому, что каждую весну, когда у других тополей появлялись зеленые почки, у этого тополя они были совсем другого цвета — темно-коричневого. Глянешь со стороны: все дерево будто грязью обрызгано.

Нынешним летом, в июне, в тополь ударила молния. Дерево обгорело, засохло, до самой осени стояло, раскинув в стороны мертвые сучья. Но в сентябре, когда на других деревьях начался листопад, тополь вдруг вздумал оживать. На стволе из трещин коры пробились шильца молодых ростков, развернулись листочки, выкинулись веточки и стали расти не по дням, а по часам.

Наверное, все можно было объяснить тем, что сокодвижение под корой тополя не прекращалось, очнулись дотоле дремавшие почки. Однако отец и мать Лани узрели в этом прямое небесное знамение, ниспосланное им.

А чудеса не кончились. Когда наступили холода, выпал снег, обнаружилось другое удивительное явление. Под тополем появилась мочажина: снег здесь был, несмотря на морозы, сырым, пропитанным водой, будто в весеннюю пору. Над мочажиной постоянно струился пар. Она «дышала» даже тогда, когда замерзали самые быстрые речки.

Такое чудо еще больше поразило «калинников». К тополю началось паломничество. Ивашкову не понравилось это.

— Дива тут никакого нет, — заявил он. — Мало ли на свете горячих ключей? Незачем табуниться, привлекать к себе внимание. Проку — с гулькин нос, а по шапке можно получить — на ногах не устоишь!.. Расславим, дураки попрут — трудно будет лавочку закрыть. Начальство и так на нас косо глядит.

Но Евсей и Ланины родители впервые не послушались Ивашкова. Синкины твердо уверовали, что они самим господом отмечены. А Евсей давно ждал случая проявить себя.

Когда Ивашков появился в Дымелке, стал давать дельные советы, когда он через своих людей помог организовать сбыт «даров божьих», когда задабривались председатель Куренков и другое нужное начальство — Евсей был полностью на стороне башковитого пасечника. Но потом почувствовал: от власти пресвитера осталось одно лишь название. Вожжи прибрал к рукам Ивашков. Это больно ущемило Евсея. На открытый бунт он не пошел, но про себя решил: позволять нельзя, чтобы его совсем оттеснили от пирога. Тогда уж кусочка сладкого, с начинкой, не достанется, в лучшем случае бросят сухую корку, которая ему теперь не по зубам.

И Евсей, вопреки желанию Ивашкова, объявил, что место под тополем на огороде Синкиных — свято. Надо ждать новых знамений.