Рыжая девушка в белой шляпке, коротконогая, миловидная, стояла тут же.

Выяснилось, что Звягинцев заметил ее на станции, мечущуюся, пристающую ко всем с расспросами, как попасть на Стройку. Ну, он и довез ее.

— Я сейчас же обратно, — смущенно зачастила девушка. — Сейчас же. Я к Роману Ивановичу Сменцеву. По нужному делу. Извините, что так, незнакомая… Я сейчас же…

— Да полноте, куда обратно! — приветливо остановила ее Катерина Павловна. — Раздевайтесь, обедать будем. Нынче и поезда уже нет. Снимайте шляпку.

Сменцев наблюдал эту сцену с верхней площадки. Не торопился к приезжей.

К обеду вышел на террасу. Рыжая Габриэль уже весело болтала с кем-то, освоившись. Но так и бросилась к Сменцеву.

— Ах, Роман Иванович. Вот наконец! Я так внезапно… Такое дело…

Сменцев посмотрел на нее холодно и жестко. Молча отошел к сторонке; она, уже робко, осекшись, последовала за ним.

— Роман Иванович, я сочла нужным…

— Напрасно. Я вам не давал инструкций ездить за мной.

— Роман Иванович, но вы просили сохранять вашу корреспонденцию… И вот пришло письмо из Луги. Я знаю, вы ждали письма из Луги. И вот я думала… свезти вам и тотчас же назад…

Опять осеклась под недвижным взглядом Сменцева.

— Вы не смели делать того, что я вам не приказывал, — медленно и раздельно проговорил он. — Не смели.

— Роман Иванович… Да, я понимаю. Я опрометчиво… Больше никогда, Роман Иванович… Молю вас…

— Где письмо?

Она заторопилась, стала рыться в сумочке, что-то выронила из нее, подняла, наконец отыскала смятое письмо и протянула Сменцеву.

Взял, не глядя сунул в карман.

— Вот что, Габриэль. Завтра утром я уезжаю. А вы потрудитесь остаться здесь, уедете тотчас же после моего возвращения. Поняли?

Она открыла рот, но от ужаса ничего не сказала. Вот так попалась!

Сменцев чувствовал, что зол до последней степени. У него даже угол рта дергался. Не стоило, конечно, злиться на эту дуру, да еще из-за пустяка. Пустяк — но не пустяк самоволие. Следует его прекратить.

Сели обедать. Габриэль, после выговора, сначала замолкла. Но потом, не видя Сменцева, — он поместился вдалеке, заслоненный Катериной Павловной, Литтой и букетом длинных колокольчиков, — охотно сообщила, что она кончила педагогические курсы и уже полтора года учительницей в школе за Невской заставой.

— Там и квартирку нам дают, мне и подруге. Очень мило. Далеко только. Но зимой ближе, по кладкам, по кладкам, а потом на паровой. Дети милые, — фабричные… Летом свободно. Как бы я хотела путешествовать! Да не удается…

Внезапно перескочила на другое:

— Меня, собственно, уж не Габриэль зовут, это так, привычка у всех… Я семнадцати лет перешла в православие, назвали Аделаидой… Родители мои тогда тоже перешли в православие, они французы, только давно обрусевшие. С тех пор оба уж умерли, я одна, сама себе голова. И всегда я чувствовала себя такой русской…

— Зачем же, однако, в православие перешли? — спросил с интересом Звягинцев.

— Ну, во-первых, родители… Да и я тогда так увлекалась, так увлекалась. Много было побудительных причин. Боже мой, я опомниться не могу: неужели я в русской деревне. В Новгородской губернии? Какая тишина! А что это музыка? Поют…

— Нынче праздник, — сказала, усмехаясь, Катя. — За озером по дороге, верно, гуляют. С гармоникой.

— Правда? Ах, если б пойти!

— Какая вы, однако, деточка, — добродушно сказал Алексей Алексеевич. — Поживите у нас, полюбуйтесь Россией.

Габриэль смутилась, вдруг сделалась серьезна. Да, пожить придется. Вспомнила встречу Романа Ивановича. И чего она разболталась. Ведь он это все слушает.

— У меня дела, — степенно проговорила она. — Но на несколько дней, если позволите, я бы осталась.

Литта молча приглядывалась к странной девице. Впрочем, что же в ней странного. Такие бывают, курсистки, учительницы… Немного невзрослые.

В Габриэль, действительно, было что-то невзрослое; и однако, немного спустя, она вмешалась в довольно серьезный разговор Звягинцева и Алексея Алексеевича, притом вмешалась кстати и не глупо. Видно, много читала, не без толку.

Журналист Звягинцев, полный, приятно-мягкий, с длинными выхоленными черными усами, держался культурно-демократических взглядов и считал себя левым. Специальности он не имел, но ничто не было ему чуждо. Интересовался даже церковными вопросами, толковал о них постоянно, и все с той же высоко-культурной точки зрения. Он и говорил, большею частью, о культуре вообще, и о культуре русской, от него и самого веяло культурой, несло культурой, — порою даже с неуловимым оттенком барственности. Этого он, конечно, не замечал и огорчился бы, если б заметил.

Теперь ему хотелось вовлечь в разговор Сменцева, но тот пока отмалчивался.

За кофе Звягинцев, вкусно куря бледную сигару, прямо обратился к Сменцеву:

— А скажите, как теперь дела в Пчелином у вас? Толкуем о народном образовании… Ваше дело, вот это, во многих пунктах мне представлялось неясным… Превосходное дело, но вопрос, как оно поставлено и что из него в конце концов выйдет…

— Вы говорите о моем «мужичьем университете»? — усмехнувшись правым углом рта, спросил Сменцев.

— Да, именно так мне его называли. Подробностей совсем не знаю, но чрезвычайно интересовался.

Роман Иванович пожал плечами.

— Я не придаю этому делу никакой особенной важности. И оно очень просто. По наследству мне досталось порядочное имение на юге Воронежской губернии. Я сдал всю землю мужикам в аренду на самых льготных условиях. Оставил только небольшой дом, где у меня живет управляющий и где устроена школа. Это школа для вечерних занятий со взрослыми. Учительствует — тот же управляющий, он мой близкий друг, молодой техник, с высшим образованием, да кроме того ездит батюшка из соседнего села, из-за речки. Приятель мой читает мужикам и курсы по земледелию, кажется, успешно…

— Скажите! — восхищенно протянул Звягинцев. — Просто чудо, что такое. Но как вам разрешили? И посещается эта школа?

— Отчего же ей не посещаться. Она ведь не весь год сплошь функционирует. Кроме того, слушатели — те же мужики, выгодно арендующие у меня землю. Арендная плата идет на школу, на жалованье священнику и дьякону. Приятель мой работает «идейно». Имеет свои средства. Что же касается разрешения…

— Ну, да у вас, конечно, есть свои ходы в Петербурге… — подмигнул Звягинцев.

Но Роман Иванович докончил сухо:

— Наша программа очень скромна, да и это считается просто частным «чтением». Местный священник на прекрасном счету…

— Ах, сколько бы можно сделать, если б не ускромнения, да неразрешения! — мечтательно потянулся Звягинцев. — Но и за то вам спасибо. Не любят у нас нынче малых дел.

— Однако, — прибавил он, помолчав, — это вы мне дали сведения формальные. А дух каков у вас там? Уклон?

Роман Иванович рассмеялся.

— Дух самый хороший.

— Нет, позвольте, — пристал Звягинцев. — Что значит «хороший»? Это весьма двусмысленно.

Алексей Алексеевич вмешался.

— Ну, вы от него тут ничего не добьетесь. Кто их разберет. С одной стороны — приятель мой Роман Иванович, в коем подозреваю дух мятежный, с другой — «священник на прекрасном счету»… Вот и пойми, что у них такое затеяно.

— Какой же тип, однако, этот священник? — настаивал Звягинцев. — Ведь не союзник же все-таки? И какие он лекции у вас читает? Неужели лекции?

— Право, не умею вам ничего сказать, — холодно проговорил Сменцев. — Мне не случалось присутствовать. Батюшка и занят, и не очень здоров, часто его заменяет дьякон, того же прихода. У нас это условлено.

Звягинцев задумчиво повторил, дымя сигарой:

— Да, дьякон… Дьякон… Так. Иногда попадаются дьяконы, особенно из молодых, гораздо образованнее местных старых священников… Да. А кто у вас там епархиальный?

— Преосвященный Феодосий. Он мне знаком лично.

— Лично? Ах, вы у него бывали?

— Нет.

— Нет? Так, верно, по академии. Или…

Тут деликатный Звягинцев оглянулся. На террасе никого не было. Только Хованский, лениво прислушивающийся к разговору. Катерина Павловна увела куда-то Габриэль, должно быть, устраивать; Литта, которую Звягинцев только что видел, исчезла неслышно.