Юрий нежно притянул ее за рукав.

— Ну прости, детка. Про манеры я тебе нарочно, это правда. И мы совсем не чужие. Хотя и думаю, что «все про себя говорить» никому не следует, и ты хорошо делаешь, что не говоришь. А на меня не сердись. Лучше расскажи про Муру, что она тут делала. Я уж пойму, почему она тебе не понравилась.

— Да не то что не понравилась… — начала Литта, усаживаясь ближе к Юрию и успокаиваясь. — А просто… дикая она какая-то. Вот приехали они, grand-maman к ней сначала ничего. И она ничего, только все вертится. Коса за спиной. Об отце ее grand-maman спрашивает — помню, говорит, генерала, — а Мура так странно: «Да, жалко старика!» Потом вдруг ко мне: «Пойдемте, покажите мне вашу комнату, познакомимся!» Пошли.

— Ну, что ж тут такого?

— Да, ничего, я даже рада была, но grand-maman уже насупилась. Я повела ее в классную, потом и в спальню. Она шляпку сбросила, совсем гимназисткой стала, хохочет, по стульям прыгает. И о тебе тут стала говорить. Что ты у них бывал и что она тебя Юрулей звала. Поцелуйте, говорит, его от меня крепко, когда он приедет, скажите, чтоб он в гости ко мне приходил, что я теперь замужем. Да ты у них уж был?

— Да… Раз был.

— Ну, так она тебе рассказывала?

— Что? Ничего не рассказывала. Говорила, что ты хорошенькая девочка, только…

— Только что?

— Ничего. Ведь она глупая, Мура. Вот и весь секрет.

— Конечно, глупая. Ты послушай дальше. Она опять о тебе. Он, говорит, ужасно красивый и притом негодный, но оттого-то мне и нравится. Я не выдержала и говорю холодно: пожалуйста, не отзывайтесь так о моем брате. Я к этому не привыкла.

Юруля крепко поцеловал ее.

— Ах ты, защитница моя глупенькая. Ну?

— Она никакого внимания, хохочет, как бешеная, и вдруг, нет, ты вообрази! начала меня щипать, честное слово, и пребольно! Согласись, что это… что это…

У Литты при одном воспоминании разгорелось ухо под пышными волосами.

— Дда… — протянул Юруля. — Какая дура! Это противно.

— Еще бы! Когда они уехали, grand-maman говорит: «Я очень люблю этого бедного Сашу, а что касается ее…» — и ко мне: «Вы, говорит, должны понять».

— А ты?

— Рада была. Vous avez parfaitement raison, grand-mère, d'ailleurs elle ne me plait nullement [5].

Она засмеялась, вскочила со стула и сделала реверанс.

— Вот ты к ней и ходи, а я не хочу! По-моему, и Саша стал хуже, с тех пор как женился. Растерянный какой-то.

Юрий не улыбался, думал. Должно быть, о Левковиче. С того вечера в Эльдорадо, где Левкович сидел, как в воду опущенный, он у Юрия еще не был.

— Юруня, ты уходишь? — И девочка тревожно на него посмотрела.

— Я приду к обеду. И вечером останусь.

— Ах, Юра! А можно мне к тебе в комнату прийти вечером?

— Не знаю.

Литта огорчилась и молчала, не смея ничего больше спросить.

— Сестренка, ну чего ты? Ведь я тебя никогда не гоню. А сегодня ко мне сюда кое-кто придет.

Она взглянула осторожно исподлобья.

— Может быть, Михаил придет?

— Да, и Михаил тоже…

Литта вся просияла.

— О, Юра! Ну я не говорю про сегодня, пусть я сегодня не приду, если и другие еще у тебя, но когда Михаил — я так рада! Знаешь, я его мало видела, но я его еще тогда помню, еще до твоей поездки, еще я маленькая была, он к тебе приходил. И теперь сразу узнала, хоть он изменился. Ужасно мне нравится. Все молчит, но у него такие глаза… такие, точно он про себя молится.

Юруля усмехнулся.

— Ты не смейся. Он все молчит… И я чувствую тут тайну.

— А чувствуешь, так и не болтай. Глупо вредить людям. Я вот сейчас жалею, что ты ходила ко мне и видела Михаила. Это, пожалуй, лишнее.

Литта покраснела до слез.

— Да разве я… Как это жестоко, Юра. Вот как ты меня не понимаешь. Я и не хочу ничего знать. А с кем я разговариваю, болтаю, подумай? Ведь у меня никого нет. Как ты мог, Юра!

Он уже опять улыбался.

— Знаешь? Ты права. Я глупость сказал. Зато у меня презабавная мысль, и я тебя сейчас утешу. Тебя Михаил занимает. По-моему, он в жесточайших ошибках, которые заразительны, — но что до того? Ты сама по себе, сама должна разбираться… Всякому свобода полезна. Твоя учительница математики уехала. Хочешь, я посоветую бабушке будто бы своего товарища прежнего? «Madame… Если я смею рекомендовать… quelqu' un qui est très sûr» [6] …и так далее. А это будет Михаил. Хоть ненадолго, — тебе удовольствие, ему заработок. Он математик здоровый… Чего ты пугаешься?

— Юра… Да как же? А если тут тайна? Как же он будет приходить?

— Глупая ты девочка. В этой-то могиле нашей — кому до кого дело? Папа с кресла не встает, а если графиня разок на него сквозь лорнет посмотрит — поверь, ничего не увидит. Небось хочется?

Конечно, Литте очень хочется. Она, веселая и умная девочка, в одиночестве перечитала всю Юрулину библиотеку. Знает и понимает больше, чем говорит. Она часто, полуневольно, наивничает, — даже с братом. Ей свободнее казаться ребенком. А сама с собою — она, хотя еще ребенок, — уже человек. И бессознательно женского в ней уже много.

Рассказывая про Муру Левкович, она искренно и совсем по-детски возмущалась. Воспоминание о Михаиле вдруг сделало ее серьезной, взрослой.

— Хорошо, Юра. Попытайся это устроить. Я тебе буду очень благодарна. И скажи Михаилу, что ему нечего опасаться моей болтливости.

— Ого, вот мы какие серьезные барышни! Ты, впрочем, не рассчитывай на него очень. Он с тобой, может, и слова не скажет ни о чем, кроме математики. Веселья не жди.

— Ничего я не жду. И с разговорами к нему приставать не буду. Не беспокойся.

Юруля обнял ее и поцеловал в голову.

— Знаешь, Улитка, если б ты была братишкой у меня, а не сестренкой, мне бы с тобой весело было! А то сейчас графиня, сейчас нельзя, и все-таки ты кое-что не поймешь никогда! Ну, ничего, будь умница. За обедом увидимся. А вечером я, может, успею Михаилу сказать словечко…

Он повернулся, чтоб идти.

— Да! Вы нынче опять на Царскую дачу поедете? Забыл спросить…

— Ну, конечно. И не скоро. Папа бы поехал, да grand-maman ни за что раньше, чем в середине июня. А ты разве не приедешь, Юра?

— Не знаю. Терпеть не могу эту дачу. «Красный домик» совсем забросили.

Литта вздохнула. Она сама не любила скучную Царскую дачу. У графини была другая, в Финляндии, она-то и называлась «Красный домик». Давно, прежде, они жили там. Но уже лет шесть, как она стоит пустая. Большая, старая, но еще крепкая, заколоченная. Там умерла мать Литты, и графиня ненавидит дачу, хоть не продает и внаймы не отдает. Юрию дача нравится. Летом во флигельке живет сторож, и Юрий бывал там года два тому назад. Сыро немножко, дача под горой у речки, но пустынно, кругом лес. Страшно, говорит графиня, дичь… Мать Литты очень любила эту дачу. Стоила она дорого.

Когда Юрий тихо затворил за собой темную дверь, Литта подошла к окну. Думала о чем-то. Облачный день, сухой, небо — как пыль. Едва видно его, небо. Вода в канале — как черная пыль. Кривая панель, решетка, у решетки барки тяжелые, на барках доски, доски, доски… Пахнет, должно быть, там дегтем, деревом и гнилой водой… Должно быть, — а может, и нет, Литта не знает, пыльное окно еще не выставили. Вон и ломовой трясется, верно, грохочет — а чуть слыхать. Скука, скука…

Унылая и торжественная квартира — квартира графини.

Наташа, сестра Михаила, уже больше недели сидела в номере гостиницы на Морской, мучилась и не знала, что ей предпринять.

Положение было запутанное и трудное. Когда нынче зимой, в Париже, она встретила Юрия Двоекурова и разговаривала с ним в Люксембурге, она была неискренна. Ни малейшей бодрости в ней не было уже и тогда. Нарастал хаос в душе. Она медленно отдалялась от людей, прежде близких, и вышло, что с Михаилом у нее тоже прекратились связи, — по крайней мере, она ничего о нем уже не знала и перестала его понимать.