Порой они ругались, Верка «отвечала», но не более, чем настоящая горничная.

Старые «дела» Юрия с Веркой решительно никого не смущали. Они были забыты. Впрочем, Верка и прежде никогда Юрию не нравилась особенно. У нее осталась к нему послушливая преданность.

По приглашению развеселившейся Лизочки Верка, не жеманясь, села за стол и вино выпила.

— А ты его в гости не звала? — спросила она Лизочку про Морсова, переходя на дружеское «ты». — Вот интересно, еще узнал бы меня.

Лизочка захохотала.

— Никогда бы не узнал! Порожела ты с той поры здорово!

— Вот еще! Я поправлюсь, — сказала Верка, нимало не обижаясь.

— Ну ладно, ты мне расскажи обстоятельно! От него ничего толком не добьешься, — кивнула Лизочка на Юрулю. — Вот, сидит и смеется. Ну говорит, двоюродная сестра, ну курсистка, а ты что?

— Да я что? Мне тоже интересно. Он всегда, бывало, выдумывает… Научил меня, а память у меня была хорошая…

— Ну, ну? — нетерпеливо допрашивала Лизочка. — Чему ж он тебя научил? И как же там было?

Юруля, улыбаясь лениво, поощрил:

— Да расскажи ей, Верка. Я уж и сам забыл. Теперь уж этого и нет ничего.

— Нету? — спросила Лизочка с сожалением. — Что ж они? Рассорились все?

— Ну, много ты понимаешь. Я говорю про те вечера, на который я Верку повез. Да тебе не втолкуешь. Пусть Верка расскажет.

— А и смешно было, Лиза, — начала та с одушевлением. — Говорит он мне вдруг: хочешь, говорит, я тебя в самое что ни на есть утонченное общество свезу? Настоящие, говорит, аристократы, и ты между ними будешь. Я гляжу на него, а он смеется: аристократы. Как? духа, что ли? Это, мол, еще выше, да и забавнее. Наилучшие художники и писатели, говорит, строго между собой собираются и утонченно по-своему веселятся, и лишнего никто не допускает. А я тебя привезу.

— Ишь ты! — сказала завистливо Лизочка. — Я бы боялась. Выгнали бы еще скандально, если строго и на дому.

— Ну, я не боялась. Во-первых, что какие это там такие аристократы, точно мы их не видим, а затем он меня научил ловко. Оделась я в простую юбку и блузку белую, ну, пояс кожаный, однако все новенькое. Волосы наушниками, и будто я его двоюродная сестра, курсистка из Москвы. И будто я тоже, не хуже их, стихи могу писать, и стихи дал на бумажке, велел наизусть на случай выучить. А у меня память была о-отличная…

— Неужели помнишь? — воскликнула Лизочка. — А ну-ка, скажи! Скажи, душка!

— Теперь, после больницы, уж не знаю… Вспомню, так скажу. Ты слушай по порядку.

— Ну?

— Ну вот, и будут тебя, говорит, звать София, что значит премудрость.

— Сонька, попросту.

— Не Сонька, а София. И должны там все, самые солидные, и господа, и дамы, надевать костюмы, а меня, когда мне костюм станут предлагать, научил, что ответить.

— Что же?

— А вот погоди. И должны там все лежать…

— Это что же? — разочарованно фыркнула Лизочка. — Сразу же и ложатся?

Юрий усмехнулся.

— Глупенькая! Это они за столом должны возлежать… Это давным-давно такая мода была…

— Ну да, возлежать, — поправилась Верка. — На столе кушанья, вино, а они вокруг, только вместо стульев обязательно кушетки, на них и возлагаются.

— И ты возложилась?

— Погоди. Он научил меня: больше все молчать и глядеть строго и скромно. И если, говорит, пакости какие увидишь, — мало ли что покажется! — не обращай внимания, не хохочи, гляди строго, с благоволением, и не думай чего-нибудь: это они по примеру самых благородных древних фамилий.

Лизочка не выдержала.

— Нет, ну и дура же ты, Господи! Уж я бы не попалась. Это просто он тебя надувательски надул, вот и хохочет теперь! Просто повез тебя в самое последнее место. Хороша!

Верка смутилась было. Но Юрий, продолжая смеяться, сказал:

— Не бойся, Верка, не слушай! Я тебя ни капельки не обманывал! Настоящее было место, и аристократия настоящая.

Лизочка не унималась.

— Нет, Морс-то, Морс-то! Посмотреть — манеры самые деликатные.

— А ты на него напрасно, он ничего, ни-ни, вежливый, и все так гладко. И костюм на нем такой длинный был, пестрый, ногами даже путался. Другие многие, действительно…

— Похабничали?

— Ну… Мне что? Я гляжу да молчу. И все, милая моя, говорят, говорят… Вино в чашках. Чашку не выпьет, в руках держит, говорит-говорит, насилу опрокинет.

— И все стихами?

— Всяко. Я не слушаю, свои в уме держу, кабы не забыть. На головах венки из цветов, живые, ну и повяли, потому на проволоках.

— И ты с венком?

— Нет. Я не приняла. Ты слушай. Когда это уж достаточно поговорили и поугощались, Юрка вдруг встает и объявил: София, говорит, желает теперь высказать свою причину, почему она отказалась надеть костюм и остается среди всех в своем обыкновенном платье.

— Так и объявил? Ух ты батюшки! А ты что ж?

— А я уж знала. Взяла свою чашку, подняла вот так… — Верка подняла стакан с икемом, — ну и сказала…

— Да что ж ты сказала?

— Вот забыла, как сказала, — вздохнула Верка. — Вот уж и не сказать теперь так ни за что, хоть убей. С голосом учила. Я между вами, говорю, одна без костюма потому…. потому…

— Эх, да ну тебя!

— Потому, мол, что костюм — это… полумера, что ли?..

Она беспомощно взглянула на Юрулю. Но тот коварно молчал, улыбаясь.

— Одним словом, постой, — продолжала Верка. — Одним словом, что они все трусы, что желают все… да, освобождения от условий и, кроме того, красоты, а что для этого, — я будто чувствую и знаю, — надо собираться совершенно обнаженно, потому что в теле красота, а не в костюме. И в красоте чистота, и я, мол, одна это понимаю, потому что я вот, чистая девушка, сейчас бы готова на это, но вижу, что они еще не готовы, и сижу в своем платье скромно, а в костюм, однако, наряжаться не согласна, это, мол, только себя обманывать. Не истинная красота.

Верка проговорила все это одним духом, глядя на Юрулю. Тот покачал головой.

— Забыла ты, забыла, — сказал он. — Много чепухи наплела. Тогда лучше у тебя вышло.

Лизочка только руками всплеснула.

— Батюшки, срам-то какой! И неужели ж они тебя за этакие вещи об выходе не попросили?

— Ничегошеньки. Я думала не то. Думала скажу — да вдруг они все поснимают. А не то закричат: хвастаешь, так раздевайся, а мы не в бане. Мне же, признаться, не хотелось. Однако, милая моя, ничего подобного, а прямо фурор. За мое здоровье чашками так и хляскают, кричат, что я вернее всех сказала, что выше их понимаю, что они, действительно, не готовы. Говорили-говорили, Морсов в хламиде путается, другой там был, черненький, в коротенькой юбчонке, на кушетке лежит, кричит: мы старые люди, но мы идем к новому! Скандалили довольно.

— Весело, значит, было?

— Нет, милая моя, скучища. У меня уж глаза повылезали. Да и они — поговорит один, выпьет, другой об том же начнет. Вот и веселье. Ну, наугощались, конечно. А так чтоб особенного — ничего.

— Мне было забавно, — сказал Юрий. — Я все на Верку смотрел. Вот важничала, курсистка.

— Наконец, того — сон меня стал на этой кушетке клонить. А Морс пристает: София, скажи стихи свои!

— На «ты» уж к тебе?

— Все на «ты», по условию. Дамы там, солидные видно, им тоже все «ты». Ну, я сначала, конечно, ломаюсь. После говорю, хорошо, только что припомню из старого. Не будьте строги. Все он меня научил, да уж потом я и сама разошлась, вижу, как с ними надо.

— Неужели помнишь стихи? — спросил Юрий. — Помнишь, так скажи Лизочке.

Стихи тогда Юрий сам старательно — не сочинил, он не умел сочинять, а составил для Верки. Составил с расчетом и со знанием, как дела, так и вкусов тогдашних.

Теперь Юрий, конечно, не помнил ни одного слова. Так давно все это было, так устарело. Но ему забавны казались воспоминания Верки: ведь для нее это приключение осталось свежим и важным.

— Ах, не припомню я, — сказала Верка. — После больницы уж не та у меня память. Погоди-ка.

Она встала в позу, опустив руки, наклонив голову, и начала нараспев, густо. Голос у нее был довольно приятный.