В конце концов, убийц нашли, отдали под суд, приговорили к смерти и казнили. Они утверждали, что не трогали ребёнка, и в этом деле против них не было никаких доказательств кроме того, что Гибби пропал. Что касалось самого Гибби, то после его исчезновения горожане, почти до единого знавшие его, начали вспоминать его отца и семью, и по городу поползли такие невероятные и запутанные слухи, что мистер Склейтер решил раз и навсегда всё выяснить и проверить. Ради этого он долго рыскал по тем кварталам, где Гибби бывал чаще всего, и в конце концов ему удалось установить, что если Гибби жив, то он является не кем иным, а сэром Гилбертом Гэлбрайтом, баронетом. Однако его собственный адвокат уверил священника, что у благородного семейства Гэлбрайтов не было уже ни имущества, ни клочка земли, принадлежащего их титулу. Правда, оставались кое–какие родичи матери мальчика, принадлежавшие к довольно зажиточной семье, жившей в соседнем графстве. Был и ещё один родственник, по слухам, богатый промышленник, проживающий в Глазго. Но и он, и другие прервали с матерью Гибби всякие отношения из–за её замужества. Кроме того, в дровяном сарайчике, рядом с каморкой, где когда–то спал сэр Джордж, мистер Склейтер обнаружил сундук с бумагами, которые, по меньшей мере, доказывали всё, что он и так уже знал. Кое–какие бумаги были связаны с тем самым домом, в котором они хранились, и дом этот всё ещё был известен как старый особняк Гэлбрайтов. Однако большинство документов касались продажи фамильных земель, и многие из них были совсем уже древними. Если имущество до сих пор принадлежало потомкам первых покупателей, эти бумаги, пожалуй, ещё могли бы им пригодиться. В любом случае, стоит за ними присмотреть и убрать их в надёжное место. Поэтому мистер Склейтер распорядился перенести сундук на чердак своего дома, где тот с тех пор и стоял, готовый в нужное время подтвердить истинность пасторских изысканий.

Теперь у Гибби больше не было дома. Раньше его жилищем был целый город. Каждая улица была ещё одним залом в его обширном особняке, каждый переулок — проходом из одной комнаты в другую, каждый дворик — укромным уголком, а каждый дом — прочным сейфом, охраняющим единственное известное ему сокровище: милых его сердцу людей, светящихся добротой, приветливых на язык и щедрых на руку. Как бы он ни радовался свободе, каким бы вольным ни чувствовал себя с утра до вечера, а порой и с вечера до утра, его представление о ней не распространялось дальше городских окраин. Он никогда не искал большей широты или больших горизонтов. Он знал простор и ширь небес — или моря, когда оказывался неподалёку, — но до сих пор у него никогда не возникало желания отправиться ни в ту, ни в другую сторону. Его мир был миром людей, их многоликое присутствие было для него необозримым пространством, они составляли для него всю вселенную. Его представление о свободе было неразрывно связано с людскими голосами и взглядами. Но теперь всё это осталось позади, и по мере того, как он убегал всё дальше, кровавая пелена как будто смыкалась за его спиной, обволакивая и закрывая собой его страну, его дом. Впервые в жизни маленький сирота, у которого не было ни отца, ни матери, ни брата, ни сестры, почувствовал себя в полном одиночестве. Какое ужасное чувство! Он потерял всех, кого имел, и у него не осталось больше ни одного человека! Зияющая рана в чёрном горле Самбо поразила целый город людей, прижившийся в его сердце. Одиночество тяжко давило на плечи Гибби, и вскоре он снова нырнул в прибрежные кусты, на этот раз для того, чтобы хоть как–то укрыться от Призрака Великой Пустыни — Пустыни, Где Нет Человека. Лишённое человеческих взглядов и улыбок, лицо природы безучастно смотрело на него, как маска с пустыми глазницами, и свобода показалась ему одним большим Отсутствием. Не то чтобы Гибби когда–то сознательно размышлял о свободе; нет, он просто радовался ей. Не то чтобы он когда–нибудь думал о человеческих лицах; нет, он просто их любил. «Наверное, Гибби лучше не попадать на небеса», — сказала Майси, дочка булочника, однажды вечером своей матери, возвращаясь с ней из гостей. «Это ещё почему?» — поинтересовалась та. «Потому что ему там будет плохо, ведь там не будет пьяниц», — ответила Майси. Но теперь бедному мальчугану, дрожащему от ужаса и раненному в самое сердце, казалось, что он никогда не сможет больше спокойно взглянуть на человеческое лицо, потому что в его памяти непрерывно вставало одно из них: чёрное, с белыми, стеклянно застывшими глазами, огромным ртом под подбородком и белыми оскаленными зубами.

Утро было прохладное и свежее, небо то и дело затягивали облака, и погода была по–апрельски переменчивой. Уже прошёл небольшой дождик и, вроде как, собирался снова, а, может быть, это был уже не дождик, а снег. На востоке повисли тяжёлые, размытые облака, обведённые шафрановыми отблесками, и там происходило что–то необычное. Гибби не умел отличать восток от запада и, хотя он много раз видел, как солнце скрывается за горизонтом, вряд ли ему когда–нибудь приходилось видеть, как оно встаёт. Но даже он, до мозга костей городское существо, понимал, что за облаками вот–вот произойдёт что–то удивительное. Так оно и случилось, и блистательное великолепие на мгновение ослепило его. Прямо над горизонтом виднелась длинная, голубая щель чистого неба, и в ней показался багряный край восходящего солнца, внезапно пронзив распахнутые глаза мальчика тысячей огненных стрел. Но этот обжигающий, слепящий свет немедленно выжег в его мозгу непроглядную тьму, и Гибби снова показалось, что это темнота комнаты, откуда он бежал: из неё поднимались сверкающие белки и ослепительные зубы мёртвого Самбо, а из его горла, вслед за мелькнувшим ножом малайца, вырвался алый поток.

Гибби вскрикнул и заслонился руками от солнца, пробудившего в нём ужасное видение. Будь он обыкновенным ребёнком, его разум не выдержал бы этого кошмара. Но он так сильно любил людей вокруг, что до сих пор ни разу не испытывал страха за себя и свою жизнь. Люди смотрели на его доверчивое, милое лицо, невинные глаза и ласковые, приветливые жесты и почти всегда отвечали ему тем же — или, по крайней мере, не отгоняли его от себя, что в его глазах было такой же удивительной милостью, как самый щедрый подарок.

Его никто никогда не обижал, кроме, может, мальчишек постарше, да и то редко, потому что Гибби был смелым и крепким пареньком. И сейчас он дрожал не от страха, а от того, что утратил былое доверие к людям. Сердце и разум его любви затянулись тошнотворной пеленой, и это лишало его спокойствия. Не дикая жестокость по отношению к другу и не горькая утрата изгнали его из города, но страшный ответ людей на его любовь. Этот удар выбил его из привычной колеи мыслей, вывихнул все суставы привычек, все сочленения действий и превратил его в настоящего бездомного бродягу, бредущего не по незнакомой стране, но по чужому, неуютному миру.

Пожалуй, иной путешественник не поразился бы так новой стране, как Гибби поражался тому, насколько отличалась от города окружавшая его местность. Конечно, он и раньше видел деревья и кусты, но только за изгородями садов или на кладбище возле церкви. Ему и прежде доводилось смотреть с пристани на безлюдный берег с другой стороны залива, оглядывая его песчаные холмы и высокий маяк на одной из скал, окаймлявших море. Но даже тогда он взирал на открытое, неизведанное пространство, как человек, стоящий на земле, смотрит на лунный лик, как ребёнок смотрит на дикие просторы и таящиеся там опасности, уютно устроившись на руках у няньки и зная, что с ним ничего не случится. Ведь пристань со всех сторон окружали дома, и за его спиной дышал город, протягивая к нему ласковые, надёжные руки. Пару раз он добегал до самого конца каменного пирса, брошенного далеко в море подобно тропинке, ведущей в иной мир, — узенькой гранитной ниточке, о которую с обеих сторон бились волны Северного моря. Так что с морем Гибби всё–таки свёл небольшое знакомство, пусть и не без опаски. Море отличалось от города так же разительно, как и ночное небо, — слишком отличалось, чтобы сравнивать одно с другим. Гибби чувствовал, что ни в море, ни в небе жить ему не придётся. Теперь с похожим чувством он оглядывался вокруг, рассматривая простиравшуюся вокруг долину, по которой, как оказалось, вполне можно было ходить.