— Если бы не моя дубинка, она бы тебя на рога поддела да на луну закинула.

Как тебя звать?

Гибби продолжал улыбаться.

— Ты откуда? Где твоя семья? Где ты живёшь? Да у тебя язык–то есть или нет, а, малыш?

Гибби звонко рассмеялся, глаза его засверкали и засияли. Пастух очень ему нравился, и с ним уже так долго никто не разговаривал!

«Эх, да он, наверное, дурачок», — сочувственно подумал Донал.

— Бедолага ты, бедолага! — вслух сказал он, погладив Гибби по голове.

Это было второе дружеское прикосновение, доставшееся Гибби с того самого дня, когда он ночевал в собачьей конуре. Он, наверное, заплакал бы, если бы умел себя жалеть. Но поскольку он не догадывался о скудости своей жизни, был всем доволен и не чувствовал досады или разочарования, то от неожиданной ласки всё его существо только наполнилось невыразимым восторгом, и он широко и радостно улыбнулся.

— Пойдём, пичуга, я тебя покормлю. Это–то ты непременно поймёшь, — сказал Донал, повернувшись и зашагав к лугу, где Рогатка снова жевала траву с невинным видом самой что ни на есть почтенной безрогой коровы. Гибби послушался и пошёл за Доналом, который медленно, не глядя по сторонам, пробирался через овёс, ведя малыша за собой. Дубинку он засунул под мышку, а его ненасытные глаза уже снова уставились в книжку, которую он всё это время не выпускал из рук. Так он и шёл, не поднимая глаз от страницы, а Гибби терпеливо и радостно следовал за ним. Оставив коров позади, они дошли почти до самой середины луга, когда мальчик внезапно остановился и, не поднимая головы, начал оглядываться, ища что–то в траве.

— Может, они и узелок у меня слопали? — удивлённо протянул он. — Та–ак, где же я сидел? В книжке я своё место помню, а вот в траве — нет.

Он ещё говорил, медленно и озадаченно, а Гибби уже отскочил и вприпрыжку бежал по лугу, петляя туда–сюда, как большая бабочка. Ещё через минуту Донал увидел, как он схватил с земли узелок и с торжествующим видом принёс его хозяину.

— А ты совсем не такой дурачок, как мне показалось! — задумчиво сказал Донал.

Не знаю, принял ли Гибби его слова за комплимент или просто порадовался тому, что угодил новому другу, но он снова весело и звонко рассмеялся.

В узелке оказался ломоть твёрдого сыра, точно такого же, с каким Гибби уже свёл своё знакомство, и несколько лепёшек. Донал разломил лепёшку надвое, одну половину отдал Гибби, вторую убрал назад и снова принялся за книгу, на этот раз прислонившись спиной к насыпи. Гибби уселся немного поодаль, по–турецки поджав под себя босые ноги, и в счастливой тишине начал жевать свою лепёшку, разглядывая нового знакомого. За последнее время душа его изголодалась ещё больше, чем тело, и виновата в этом была совсем не чрезмерная разборчивость по отношению к людям. Снова оказаться в такой чудесной компании было для него райским блаженством. С тех пор, как умер его отец, ни одно человеческое лицо не привлекало его так, как лицо сидящего перед ним мальчика. От рождения оно было совсем светлым, но под солнцем стало почти коричневым и покрылось веснушками. Высокий лоб был увенчан копной рыжих волос, из под которых смотрели проницательные глаза, которые на солнце казались даже не карими, а зелёными. Строгий, прямой нос возвышался над прекрасно очерченным ртом. Улыбался Донал редко, но когда он читал, губы его часто выдавали сильные внутренние чувства. Ему было около пятнадцати лет, и для своего возраста он был довольно высоким, крепко сложенным и ладным пареньком. Весь его облик дышал честностью и спокойным дружелюбием, приятным взгляду. Работать он старался на совесть, но порой так погружался в книгу, что на какое–то время совершенно забывал, чем занимается. Главным образом это было чревато периодическими набегами скота на посевы (как сегодня утром), и перед сном Доналу нередко приходилось упрекать себя за то, что ему снова не удалось уследить за своими рогатыми подопечными. Он знал, что хозяин пригрозит уволить его, если застанет с книгой, — но знал также, что хозяину известно то, что он читает в поле, и тот понимает, что можно одновременно читать и прекрасно управляться со скотиной.

Кстати, на этом самом лугу следить за коровами было совсем не сложно. С одной стороны его окаймлял широкий ручей, с другой — каменная стена, а с третьей — глубокая канава. Только овёс оставался без ограды, и тут уж пастуху приходилось самому следить за тем, чтобы коровы не переходили установленную границу. Сейчас Донал сидел, опершись спиной на земляной вал с видом человека, занявшего особо важную оборонительную позицию. Правда, он всё равно знал, что даже самый тупой бычок способен обежать его со стороны, перемахнуть через насыпь и хоть на несколько секунд прорваться в недозволенное, но такое манящее поле. Донал пока не подозревал, какой верный и способный помощник появился у него теперь. Гибби быстро сообразил, что происходит. Он не понимал, как человек может с таким интересом смотреть в книгу, забывая обо всём на свете (книги он видел только однажды, в домашней школе сердитой пожилой дамы). Однако он понял, что, если внимание человека полностью поглощено чтением, ему, должно быть, очень трудно отрываться от своего занятия всякий раз, когда в упрямых животных просыпается желание отведать запретных деликатесов. Поэтому пока Донал смотрел в книгу, Гибби ради Донала смотрел за коровами, а для того, чтобы лучше с ними управляться, незаметно подтащил к себе пастушью дубинку. Через какое–то время Донал поднял голову и увидел, что проклятая корова опять дорвалась до зелёных побегов и Гибби мужественно сражается с ней его дубинкой, угощая её меткими ударами по лбу и ловко увёртываясь от грозных рогов.

— По носу её, по носу! — в ужасе заорал Донал и со всех ног понёсся на помощь, на ходу осыпая Рогатку яростной руганью и награждая её самыми нелестными прозвищами.

Но он зря тревожился. Гибби услышал и послушался, и в следующее мгновение корова развернулась и поскакала прочь, чтобы укрыться в безопасных пределах родного луга.

— Ай да малыш! Наверное, у вас в семье было много храбрецов! — сказал Донал, с новым восхищением оглядывая тщедушную фигурку.

Гибби рассмеялся, но было видно, что он совсем выбился из сил, и крупные капли пота сбегали по его открытому, светлому лицу. Донал забрал у него дубинку и так решительно двинулся на Рогатку, что вскоре отогнал её на противоположный конец луга. Затем он вернулся и снова принялся за книгу.

Гибби сидел рядом и смотрел то на него, то на пасущихся коров, приглядывая и за пастухом, и за его стадом. Так вот в чём было его призвание и ради чего он бежал вверх по реке! Теперь он один заботился сразу и о животных, и о человеке!

Через какое–то время Донал опять поднял глаза, но на этот раз не для того, чтобы взглянуть на скот, а для того, чтобы посмотреть на Гибби. До него постепенно начало доходить, что этот смелый малыш и выглядит, и ведёт себя как–то необычно. Сначала Донал принял его за обыкновенного бездомного бродягу, оставившего своих спутников где–то неподалёку. Он был уверен, что малыш скоро устанет от пастушьей работы и вернётся к своим. Он продолжал читать, но постепенно, сквозь волшебную притягательность книги, присутствие незнакомца начало как–то странно действовать на него. Когда Гибби поднялся, чтобы посмотреть, куда разбрелись коровы, Донал смутно встревожился, не собрался ли тот уйти насовсем, потому что уже начал чувствовать в незнакомом малыше своеобразного ангела–хранителя, явившегося ему в рваных лохмотьях. Сегодня благодаря ему он уже прочитал гораздо больше, чем когда–либо раньше за всё время своего пастушества в Глашруахской долине. Теперь Доналу захотелось рассмотреть его получше.

С минуту он сидел и внимательно разглядывал маленького бродягу. В ответ Гибби тоже смотрел на него, и в его глазах Донал был настоящим олицетворением всего доброго и сильного. Он восхищался даже его одеждой, сшитой из плотной зеленоватой ткани и уже такой старой и ветхой, что мелкие вельветовые рубчики совсем вытерлись и почти исчезли. К куртке были пришиты круглые медные пуговицы, на коленках вместо дыр красовались аккуратные заплатки, а из–под края коротких штанин выглядывали тёплые шерстяные носки! На башмаках у него даже были подошвы, сплошь усеянные широкими головками железных гвоздиков, а на голове он носил маленькую круглую шапочку синего цвета с красной кисточкой. Поразительное великолепие! С другой стороны, маленький оборвыш с любящим лицом и ясными глазами, почти совсем раздетый и совершенно босой, пробудил в сердце Донала беспредельную, нежную жалость, похожую на материнское чувство, гнездящееся в груди каждой истинной женщины. Вряд ли у этого бесприютного малыша есть мать, которая укрывала бы его от мороза, ветра и дождя. Но к своему удивлению Донал ощутил, как из этой щемящей нежности, как цветок из бутона, вырастает совсем иное чувство. Ему начало казаться, что рядом с ним сидит существо неизмеримо высшее, чем он сам: стоит ему заговорить, Доналу придётся лишь слушать и повиноваться, а знает он гораздо больше, чем может сказать. И неудивительно — ведь Донал был настоящим природным кельтом, внутри у него жила поэзия, и блаженное спокойствие незнакомого малыша растревожило его воображение и пробудило в нём причудливые образы и мысли.