В сарайчике под лестницей уже какое–то время было довольно темно — то есть, слишком темно для того, чтобы работать без света, и Джордж Гэлбрайт зажёг свечу. Он никогда не заканчивал работу, пока на улице были видны лица проходящих людей. Теперь же он с облегчением вздохнул и поднялся. Час искупления настал, долгожданная надежда была уже близко. Внешне он был спокоен, но внутри у него всё горело, и с пылкостью влюблённого он желал поскорее добраться до задней комнаты в заведении миссис Кроул. Его руки задрожали от нетерпения, когда он отложил в сторону шило, убрал с колен башмак с только что залатанным носком, стащил через голову кожаный передник и отбросил его в сторону. Поспешно окинув комнату взглядом, как будто опасаясь, что какой–то невидимый враг помешает ему улизнуть, Джордж Гэлбрайт подхватил свою шляпу, выглядевшую так, как будто её чистили ворванью, обеими руками нахлобучил её на голову, быстро вышел, закрыл за собой дверь, запер её на ключ и, оставив ключ в замке, прямиком — хоть и слегка виноватой походкой — направился в место своего земного блаженства.
Все завсегдатаи заведения миссис Кроул старались хотя бы на улице выглядеть прилично, изо всех сил стремясь хотя бы видом своим показать, что направляются на чашечку чая, а не на стакан виски, — а если даже и на виски, то вовсе не потому, что им так уж этого хочется, а просто из–за того, что они привыкли пропускать рюмочку–другую перед ужином. В конце концов, разве у человека есть выбор? Ведь должен же он куда–то идти и чем–то занять свободное время? А если так, то почему бы не пойти к матушке Кроул и не заняться там опустошением очередной бутылки? Но это притворное внешнее безразличие никого не обманывало. Жители переулка (да, пожалуй, и всего Висельного холма) прекрасно знали каждого из них и всю их подноготную. Они прекрасно знали, что для этих пьяниц каждая выпитая рюмка была, как золотая монета для скупого скряги; знали, что, как лань стремится к потокам вод, так и они стремятся к своему стаканчику и жадно заглатывают последние капли одной рюмки, чтобы поскорее погрузиться в сладостную полноту следующей. Они знали, что, подобно тому же прижимистому сквалыге, эти несчастные всегда преуменьшают размеры своих приобретений, чтобы не стесняясь требовать себе ещё и ещё.
Джордж Гэлбрайт был высоким, ладно скроенным человеком, но уже сутулым и потрёпанным жизнью. У него было приятное, хорошо очерченное лицо; однако, его сильно портила неопрятная щетина и скопившаяся за неделю грязь, из–под которой проступала измождённая бледность впалой щеки. Из–под чёрных, нависших бровей тускло блестели глаза, как угли костра, подёрнутые белым пеплом. Джордж не смотрел ни направо, ни налево и шёл, как в забытьи, тупо смотря вперёд неподвижными глазами.
— Вот ведь человек, сам себе враг! — сказала добродушная зеленщица, когда он проходил мимо её двери.
— Да уж, — подхватила зашедшая к ней покупательница, которая сама держала неподалёку лавочку и торговала старой мебелью и разными другими поношенными и подержанными вещами. — Это точно! Да ещё и мальчишку совсем забросил, он, вишь, целый день по городу шныряет, а всей одежонки — воротник от куртки, да помочи от штанов. Ой, соседка, глянешь на него, так сердце и заходится от жалости! Слава Богу, мать его не дожила до такого горя. Наверное, сейчас в могиле у себя переворачивается, бедная!
В тот вечер Джордж пришёл к миссис Кроул первым. Он воровато открыл дверь её заведения и тихо проскользнул в сумеречную гостиную, где ещё не зажгли свечи. Однако в камине весело полыхал огонь, играя светом и тенями на чистом, выскобленном полу, и в его ярких отблесках были видны прикреплённые к стенам цветные картинки, клетки с чучелами птиц, огромная, полностью оснащённая барка, свисающая с середины потолка, и — самое заманчивое зрелище на свете — чёрный графин с винной рюмкой вместо пробки, стоявший посередине стола в окружении стаканов. Последним и завершающим штрихом этой картины был медный чайник, тихонько урчавший над огнём. По сравнению с сарайчиком, где Джордж проработал целый день, эта комната и впрямь была настоящим земным раем. Появление и присутствие в этом раю миссис Кроул только добавляло ему прелести. Теперь на ней был чистый белый чепчик с голубыми лентами, волосы были аккуратно расчёсаны на пробор и забраны назад, и во всём её облике не осталось и следа от утренней грязи и неряшливости, так что вид у неё был довольно импозантный и внушительный.
На ней было тёмное платье с крупными яркими цветами и чёрный шёлковый передник. Лицо её хранило сдержанное, даже печальное выражение, и в течение всего вечера, ухаживая за своими гостями, она держалась с таким достоинством, что её походка и осанка подошли бы, скорее, строгой монахине, участвующей в каком–нибудь торжественном религиозном обряде, нежели содержательнице кабака, прислуживающей десятку–другому пьяных мастеровых.
Когда в двери показалось лицо Гэлбрайта, миссис Кроул восседала возле камина на диванчике из конского волоса, ожидая прихода своих всегдашних посетителей.
— Заходите, заходите, — гостеприимно сказала она и поднялась, но тут же, другим тоном, добавила: — Вы, наверное, совсем позабыли, сэр Джордж. Знаете, сегодня ведь суббота, а если вы, как всегда, просидите до утра, то завтра перед церковью не успеете побриться!
Она знала не хуже самого Джорджа, что он никогда, ни при каких обстоятельствах не появляется в церкви. Но это было одной из её привычек, присущей, по–моему, и многим столпам общества и церкви: то и дело, «примера ради», говорить об некоторых нравственных и религиозных обычаях и устоях (а иногда и о самых обыкновенных вещах вроде утреннего умывания и вечерней ванны) так, как будто они являются непреложными законами и все непременно должны их соблюдать.
Гэлбрайт поднёс к лицу ладонь, тёмную от сапожного воска, и задумчиво потёр свой подбородок. Он принял предложенную ему игру. Это был всего лишь хорошо знакомый пролог к привычному еженедельному притворству. А что если он не собирается завтра в церковь? Даже если так, наверное, всё же нужно хоть чуть–чуть привести себя в порядок после долгой недели перед выходным!
Слово за слово — и еженощная привычка начинала казаться ему лишь невинным развлечением субботнего вечера, когда каждый трудовой человек вполне может законно расслабиться перед целым днём заслуженного отдыха.
— А я и не заметил, что сегодня суббота, — ответил Джордж. — Если бы вспомнил, надел бы чистую рубашку и умылся бы получше. Пойду–ка заверну на полчасика к цирюльнику, побреюсь, а там, глядишь, и другой народ подойдёт.
Миссис Кроул прекрасно знала, что на чердаке у Джорджа нет никакой чистой рубашки. Ещё она знала, что та рубашка, которая была на нём сейчас и которую, из–за нарыва на пальце у служанки, ей, по всей видимости, придётся стирать самой, раньше принадлежала её покойному мужу и она сама подарила эту рубашку несчастному сапожнику. Но слова Джорджа относились именно к разряду тех приличий, которые так упорно соблюдали все посетители её заведения, и она ценила их гораздо больше, чем они того заслуживали.
Эта женщина относилась к Джорджу с настоящей любовью и заботой. Её нисколько не занимали ни характеры, ни судьбы остальных её гостей, но в глубине души она горько сожалела о том, что Джордж так беспробудно пьёт и так мало беспокоится о своём сыне, оставляя его жить на улице. Однако она утешала себя той мыслью, что уж если Джордж продолжает пить, то пусть хотя бы пьёт в приличной компании и в таком месте, где её строгая, властная рука сможет хотя бы сдерживать пьяное распутство его собутыльников. Ведь стоит ему покинуть её очаг — а она воспринимала своё заведение именно как домашний очаг, а не как случайную забегаловку, — как он непременно прибьётся к пивнушке Джока Тамсона или Джими Дьюка, а там его тут же втянут в грубые, неприличные разговоры и, скорее всего, даже в драки или буйные попойки.
Через несколько минут Джордж вернулся, и можно было сразу заметить, как сильно отличается верхняя половина его лица от нижней. Услышав его приближение, миссис Кроул подошла к двери.