Слушая полусонный лепет, я ругал себя, что мог подумать, будто Люся стала меньше любить. Она хотела мне только добра. Я молча положил голову на колени к Люсе и прижался щекой к ее маленькой крепкой груди.

— Ты знаешь, я забыла тебе сказать: к нам вчера приходил Сливко.

— Сливко?! — я окончательно проснулся.

— Да, Сливко.

— Что ему было нужно?

— Нет, ты сначала скажи, ты ревнуешь? — она старалась заглянуть мне в глаза.

— Не знаю. Может быть. Но я где-то читал, что ревность оскорбляет женщину. Это правда?

—. Немножко можно. Иначе женщина может подумать, что ее не любят. Но только очень немножко. Вот так, как ты сейчас.

— Ну ладно. Скажи, зачем он приходил?

— Не волнуйся, милый. Он не пытался ухаживать за мной.

— Второй раз это у него не вышло бы. Теперь я уже не мальчишка.

— Он даже был не один, а с каким-то летчиком. Просил таблицу для проверки глаз.

«Ого, видимо, и этот спокойный, как камень, человек побаивался предстоящей медицинской комиссии.

— У него что-то было раньше с глазами, — продолжала Люся.

— Я знаю. Он поранил их по своей вине осколками от очков во время полета над горами, когда снизился больше, чем разрешалось, и попал в сильный нисходящий поток.

— Ну и вот, он сказал, что хочет потренировать зрение.

— Враки! Он просто хочет заучить порядок букв в строчках, чтобы не провалиться во время обследования.

— Серьезно?!

— У нас в училище был такой случай.

— Ведь он же себе только навредит. Мало ли что может случиться в полете! — мое сообщение испугало Люсю.

— Сливко опытный летчик. Он с закрытыми глазами сумеет посадить самолет. Я это знаю. Так что не волнуйся, пожалуйста, и не переживай очень.

— Теперь твоя ревность начинает переходить запретную черту. Я оскорблена. Лучше скажи, как бы ты поступил на его месте.

Люсин вопрос был неожиданным, и я не знал, что ответить.

— Ты ему дала таблицу? Люся кивнула.

— Я не думала, что он может…

— Ну, это только мои предположения.

— Нет, ты прав. Ведь он не знает размеров букв. Я просто сходила к вам в кабинет врача и выписала их на бумажку. Как же он может тренироваться?

— Это его дело.

— Нет, это и наше дело. Он попадет в беду.

— А тебе-то что?

Люся посмотрела на меня с испугом.

— Прости меня, Люся. Я просто схожу с ума.

— Не надо, милый, — она погладила меня по щеке. — Я люблю только тебя. Запомни это, хорошенько запомни. Я даже в мыслях никогда не изменю тебе.

Мне было интересно посмотреть, как у Сливко пройдет номер с глазником, и я постарался пройти в кабинет с группой, в которой был и он.

Надо было видеть, с какой уверенностью и олимпийским спокойствием сел перед таблицей этот мастодонт с круглым бритым затылком, закрыл картонкой выпуклый с красными прожилками глаз.

Костлявый человек в белом халате подошел к таблице и включил свет.

— Что это за буква? — спросил он, указывая карандашом на «Б» в третьем ряду.

— Это эс, — сказал Сливко.

— А это, — карандаш остановился на букве «Р».

— Вэ, — ответил Сливко.

В кабинете стало тихо-тихо. Летчики вдруг поняли, что в эту минуту решается судьба майора Сливко — старого, прославленного в боях летчика.

Сливко, к всеобщему удивлению, не мог назвать ни одной буквы правильно.

Я и Лобанов стали потихоньку подсказывать ему, но он не слушал нас, думая, что отвечает правильно.

Врач несколько раз возвращался к одним и тем же буквам, и Сливко каждый раз давал неверный, но всегда один и тот же для каждой буквы ответ.

— Хорошо! — сказал врач, и по тому, как он произнес это слово, как он медленно, словно в раздумье, перешел на другую сторону таблицы, где для неграмотных и детей были нарисованы не замкнутые до конца кружки, мы поняли, что костлявый врач хотел во что бы то ни стало вытянуть майора, как учитель вытягивает на экзаменах полюбившегося ему ученика.

— Скажите, с какой стороны можно зайти в этот кружок? — спросил врач, указывая на большой круг с проходом внизу.

Сливко ответил правильно. Это всех нас обрадовало.

— А в этот? — карандаш опустился на один ряд ниже.

И снова Сливко дал правильный ответ. Потом он стал путаться, поправляться, отвечал то правильно, то неправильно.

Врач занимался с майором не меньше получаса. Давал смотреть в разные стекла, листал перед ним альбомы с цветной мозаикой, заставляя назвать вписанные туда цифры, и все повторял на разные тона свое «хорошо»..

Потом он вдруг взял медицинскую книжку майора и в нужном разделе стал писать:

«Годен к летной работе… — мы радостно переглянулись. Врач подумал немного, вздохнул и приписал: — «…с ограничением».

Это значило, что Сливко не мог быть допущен к полетам на реактивных самолетах.

Я думал, что Сливко сейчас устроит скандал, будет требовать перекомиссии, но он не сказал ни слова, он как-то сник сразу, опустил мясистые плечи, тяжело засопел.

— Еще все уладится, мой командир, — попробовал успокоить майора Лобанов. Но Сливко ничего не ответил, небрежно сунул в карман галстук и, не взяв медицинской книжки, вышел из кабинета.

— Его точно не допустят к полетам на реактивной технике? — спросил Лобанов у врача.

— Это решает комиссия. Но шансов на успех мало. Скорей всего, предложат перейти в транспортную авиацию, на тихоходные самолеты.

«Это убьет его», — подумал я.

— Садитесь, кто следующий!

Комиссия работала три дня. Три дня полк был похож на растревоженный муравейник. Летчики ходили из одного кабинета в другой; сталкиваясь, расспрашивали друг друга о кознях врачей, чертыхались. Нас испытывали на специальных качелях и вертящихся стульях, прослушивали, выстукивали, измеряли, просвечивали, прощупывали, нам задавали сотни вопросов, заглядывали в глаза, в уши, в рот, в нос, нас заставляли ложиться, приседать, бегать на месте, стоять с вытянутыми руками. Майора Сливко среди летчиков я больше не видел. Он точно сгинул.

Вечером я сказал об этом Люсе.

— Я доложила Александровичу о затее майора.

— Зачем? Ведь он же завалился.

— Я знаю. Но я врач и не имела права поступить иначе.

— Ты больше не видела его?

— Он приходил «поблагодарить» меня. Мне так его жалко. Ты знаешь, он был крепко выпивши.

— Он ругался?

— Ом думает, что я нарочно дала ему буквы не в той последовательности, в которой они расположены в таблице. А ведь это уже Александрович их перетасовал.

Занятая мыслями о Сливко, Люся даже не спросила, прошел ли я комиссию. И я ничего не сказал ей, хотя мог бы похвастаться. Во всех графах медицинской книжки у меня стояла отметка: «Годен к летной работе без ограничения».

Вместе со Сливко были освобождены от летной работы еще два летчика. Капитану Горохову сразу же предложили место начальника химической подготовки полка, а лейтенанта Веденеева месяца через два послали на курсы руководителей системы слепой посадки, которую у нас предполагалось поставить.

Сливко временно назначили адъютантом нашей эскадрильи вместо Перекатова, переведенного штурманом наведения на командный пункт.

Теперь майор редко бывал среди нас, больше торчал в эскадрильской канцелярии, составлял вместе с писарем плановые таблицы полетов, графики боевой подготовки, хотя по уставу, как заместитель командира эскадрильи, должен был участвовать не только в планировании полетов, но и контролировать подготовку летного состава, следить за распорядком дня и вообще быть в курсе всех наших дел.

Впрочем, у нас не было претензий к Сливко — летчики больше всего не любят мелочной опеки. К тому же все знали, что летуну, отдавшему всего себя без остатка небу, нелегко свыкнуться с новой, «наземной» работой.

Знал, видимо, это и наш Истомин, иначе бы он, наверно, давно поставил перед командиром полка вопрос о служебном несоответствии майора.

Как только летная медицинская комиссия уехала, снова начались практические занятия. Полеты были почти каждый день. Если бы на наш аэродром попал посторонний человек, он без труда мог бы узнать, каким машинам доставалось больше всего. Около учебно-тренировочных самолетов (мы их называли попросту спарками), похожих на каких-то рыб-коротышек (это, вероятно, из-за большого фонаря), вся земля была вытоптана, словно здесь каждый вечер устраивали танцы, а от хвоста тянулись длинные коридоры, пробитые горячими струями из выхлопных сопел.