Я снова сел на свое место. Господи, как я себя ненавидел! Я чувствовал, что слезы жгут мне глаза, и закрыл голову руками, чтобы не было видно, как мне паршиво и одиноко. Вдруг меня тронули за плечо, и голос Раппи, из которого вдруг ушла вся прежняя грубость и резкость, произнес:

– Ладно тебе, парень. Не обращай на меня внимания. Вот встретишься с родными, и тебе сразу станет легче.

Я покачал головой, жалея, что он изменил тон, – лучше уж продолжал бы издеваться.

– Нет у меня родных, – сказал я.

– Неужели никого? Ну и дела, чтоб я сдох. Это погано. Но друзья-то есть?

– Нет, – сказал я. – Только вот этот парень из Пензанса. Понимаешь, я уехал из Англии, когда мне было четыре года. Единственное, что я помню об Англии, – это тот момент, когда мы стояли на палубе парохода, увозившего нас в Канаду. Отец показал мне береговую линию. Она была похожа на серое размазанное пятно на горизонте. Только это, и еще когда от нас ушла моя мать – вот и все мои детские воспоминания. Мы жили в Корнуолле, место это называется Редрут. Там я и родился.

– Но если ты жил в Канаде с четырех лет, почему, черт возьми, ты не пошел в канадскую армию?

– В Канаде я долго не задержался. Когда умер отец, двинул в Австралию, на золотые прииски. Мне тогда было двадцать лет, я был шахтером, как и отец. Вскоре после начала войны меня отправили в Англию. Но Франция пала, в войну вступила Италия, и нас задержали в Порт-Саиде, там я и попал в части Уэйвела. Так я впервые оказался в Англии, с тех пор как уехал оттуда в возрасте четырех лет.

Черт бы него побрал, и зачем я все это ему рассказываю? Почему он перестал надо мной насмехаться? Это было легче переносить. Я начал ругаться скверными словами. Это был бессмысленный набор слов, я перестал себя жалеть, и слезы высохли.

– Тебе надо было вернуться в Канаду, приятель, – сказал он. – Там никто не стал бы задавать тебе вопросы.

– Я не мог попасть на пароход, – объяснил я ему и протянул руку за бутылкой, чтобы налить себе еще.

– Не нужно тебе больше пить, – посоветовал он мне. – Ты скоро сойдешь на берег, и тебе нужно сохранить трезвую голову.

Но я не послушался, налил полный стакан и выпил залпом.

Послышались шаги, кто-то спускался но трапу. Дверь отворилась.

– Эй, Прайс! Шкипер тебя зовет! – крикнул невысокий коренастый малый по прозвищу Шорти [Коротышка(англ)].

– Иду, – отозвался я.

Он пошел назад по трапу, и его сапоги снова протопали по железной палубе по направлению к рулевой рубке. Незакрытая дверь качалась взад-вперед в такт движению судна. Я еще немного выпил и встал на ноги. Свободные от вахты матросы качались в своих гамаках. Стальные стены, грязные и облезлые, опускались и поднимались, опускались и поднимались. У меня над головой качалась ничем не защищенная лампочка, вызывая головокружение. Итальянец за мной наблюдал. Его глаза, словно прикованные к моему поясу, сверкали, как горящие угли. Я подтянул брюки, и мои пальцы впились в тело, когда я после нескольких неудачных попыток нащупал наконец пояс с деньгами у себя на животе.

– Что ты на меня уставился? – рявкнул я.

– Та-ак, ничего, signore, – ответил он, и его глаза снова помягчали и обрели отсутствующее выражение.

– Врешь, – сказал я.

Он пожал плечами, развел руки и слегка улыбнулся – олицетворение оскорбленной невинности и покорности.

Я сделал шаг по направлению к нему:

– Так вот почему ты со мной пьешь! Хотел меня напоить и ограбить?

Он шарахнулся от меня, съежившись от страха, отразившегося в его карих глазах.

– Шел бы ты лучше к шкиперу, приятель, – сказал Раппи, хватая меня за рукав.

А мне вдруг захотелось ударить итальяшку, стукнуть хотя бы раз, просто чтобы показать, что я думаю обо всей этой проклятой породе. Но потом я сообразил, что все это ни к чему. Сколько ни бей, их натуру не изменишь, не сделаешь их менее жадными, менее жестокими. Он не виноват. Он неаполитанец, и таким его сделали грязь, нищета и разврат его родного Неаполя.

Я пожал плечами и пошел на палубу, на воздух – чистый, здоровый воздух. Ночь была тихая и темная, паруса, отчетливо выделявшиеся на черном бархатном фоне неба, чуть колыхались, словно крылья бабочки. Ниши навигационные огни отражались в воле, словно масляные пятна. Фок-мачта нашей маленькой шхуны мерно раскачивалась, а ее снасти поскрипывали и стонали всякий раз. когда паруса наполнялись ветром. Я двинулся в сторону кормы, вглядываясь в еле заметную белую полосу кильватера, которая тянулась за судном, спешащим к берегу. Время от времени с правой стороны пробегал луч маячного прожектора; сзади был другой маяк, но он находился за самым горизонтом, и его вспышки были скорее похожи на северное сияние. А еще один маяк размеренно мигал впереди слева, его заслоняли утесы, которые отчетливо вырисовывались при каждой вспышке.

Терпкий запах смолы и мокрого от морской воды такелажа осущался особенно остро после спертой атмосферы кубрика. Я полной грудью вдыхал соленый воздух, направляясь к рулевой рубке. Ни о чем думать я не мог: казалось, будто железный обруч сжимает мой мозг. Я споткнулся о свернутый канат и ухватился за поручни, глядя на гладкую черную поверхность воды, о которой я скорее догадывался, чем видел ее. Я чувствовал за бортом длинные плоские волны, качающие нашу шхуну, и вглядывался в темную береговую линию, которая проявлялась всякий раз, как в нашу сторону мигал маяк. А потом снова глядел на спокойную колышущуюся поверхность воды. Она казалась такой спокойной, такой манящей, в то время как берег, темные очертания которого все приближались, таил в себе опасность и неопределенность.

Я встряхнулся и пощупал пояс на животе. У меня устали глаза И сам я безумно устал, сил не осталось буквально ни на что. Подобное ощущение я уже испытал, это было возле Кассино, когда патруль… Я вздрогнул и быстро направился к рубке.

Там было тепло и светло. Шорти стоял у руля. Он смотрел вдаль, в черную ночь, бросая время от времени взгляд на чуть светящийся компас. Малиган стоял, склонившись над картой; в руках у него был циркуль Когда я вошел, он поднял голову. Это был худой, тщедушный человечек, у него было острое личико, пронзительные голубые глаза и заячья губа – он был похож на хорька. Глядя на него, трудно было ожидать, что он может чем-то или кем-то командовать, не говоря уже о судне. Но стоило посмотреть ему в глаза, как сразу становилось ясно, что с ним шутки плохи, а язык у него был такой, что впору двум здоровенным мужикам, в особенности когда он гонял своих матросов. Его голос, пронзительный и резкий, как звук острой стальной пилы, действовал гораздо убедительнее кулаков. Матросы боялись его языка и этих его глаз мелкого злобного животного. Он, бывало, разговаривает с человеком спокойно и ласково, словно котенок, но стоит ему найти слабое место, как тут же начинает работать его страшный язык, наполняя несчастного страхом и ненавистью.

Судно качнуло, и я ухватился за край стола, на котором лежали карты. Малиган смотрел на меня. Он ничего не говорил, просто стоял и смотрел, в то время как его уродливые губы кривились в саркастической улыбке.

– Ну, зачем вы меня звали? – спросил я. Мне было трудно выдержать его взгляд. – Берег уже близко?

Он кивнул:

– Мы находимся вот тут. – Он указал место на карте. – Справа у нас маяк Лонгшип. Мы высадим тебя у Уитсенд-Бей, к северу от Сеннена. – Он продолжал говорить со своим странным шотландским акцентом, объясняя мне местоположение, называя различные ориентиры на берегу. Но я не слушал. Как можно что-нибудь понять, когда человек говорит с полушотландским-полуфранцузским акцентом, а у тебя в голове шумит от выпитого коньяка так, что кровь стучит в висках? Тон его внезапно изменился, и резкие ноты проникли наконец в мое сознание.

– Что скажешь насчет платы? – Вопрос повторился несколько раз, резко и отрывисто, словно лай.

– Я ведь уже заплатил, когда взошел на борт в Неаполе, – напомнил я. Что ему надо? Я пытался сосредоточиться на том, что он говорит. – Я заплатил вам пятьдесят фунтов английскими деньгами, и это вдвое больше того, что вам следует.