Когда-нибудь.

«Надеюсь, ты не скоро истлеешь, — обратилась она мысленно к своей волшебной одежде. — Лучше бы ты прослужило мне как можно дольше, потому что я дьявольски не уверена в себе… и вряд ли когда-нибудь наберусь достаточно большой запас смелости, чтобы открыть свое истинное лицо людям».

«Я? Истлею? — закричал в ее сознании голос Морана, который явно обращался к ней от имени платья. — За кого ты меня принимаешь? Ко мне прикоснулся сам Джурич Моран или Моран Джурич, кому уж как нравится произносить это прекрасное имя, которое не становится менее прекрасным от того, что… В общем, ты прекрасно поняла, что я имел в виду. Да все просто прекрасно, начиная с меня и заканчивая тобой! И будет оставаться таковым, пока ты не снимаешь платья…»

Ингильвар тряхнула головой.

«Убирайся из моих мыслей, Моран!»

«Ты сама обратилась ко мне, а я всегда прихожу на помощь к тем, кто когда-либо был мною осчастливлен».

«В конце концов, это похоже на подглядывание».

«Так и есть… Кстати, почему ты до сих пор никого не подцепила? Как тебе старший повар? Хочешь от него ребенка?»

«Моран, пошел вон!»

Ингильвар могла бы поклясться, что Моран в ее мыслях хмыкнул.

Он сказал:

«Если тебя волнует вопрос, как стирать твое неубиваемое платье, могу посоветовать: прикидывайся собственной служанкой…»

«Вон!»

«Как хочешь».

И он действительно исчез.

Как ни странно, этот мысленный диалог с далеким собеседником успокоил Ингильвар. Она вышла на кухню, повязала фартук и вопросительно уставилась на старшего повара. Тот явно был не в духе.

— Ты опоздала, — буркнул он.

Только и всего.

Вечером Ингильвар задержалась, отчасти — чтобы «отработать опоздание» и обелить себя в глазах старшего повара, который весь день к ней придирался, а отчасти — потому, что боялась возвращаться к себе в комнатушку, где утром испытала такой удар.

Она уселась в уголке и взялась перебирать ягоды для завтрашнего пирога.

Она сидела тихо-тихо…

Свечка горела ровно, ясным пламенем. Ингильвар видела свои белые руки с тонкими длинными пальцами. Это были и ее руки, и не ее. Без рубцов и мозолей, они были испачканы ягодным соком и оттого казались еще прекраснее.

Постепенно сон начал одолевать ее, она стала клевать носом… и вдруг проснулась.

Что-то изменилось. Мгновение — и Ингильвар поняла, что именно: огонек свечи заплясал от сквозняка. В кухню кто-то вошел.

Было уже темно, настала ночь. Некто пробрался сюда, пользуясь темнотой. Наверняка вознамерился что-то украсть.

Старший повар гонял воинов гарнизона и прислугу, если те пытались утащить с кухни съестное. Хотя пойманных с поличным никогда не наказывали: все, что готовилось в замке, предназначалось для тех, кто его защищал. Дело заканчивалось бранью и позорным изгнанием из поварской вотчины.

Ингильвар притаилась в своем углу. Пришелец явно не замечал, что в кухне кто-то есть. Он осторожно прошел вдоль стены, провел рукой над полками, как бы прицеливаясь — что бы ловчее стащить, и в конце концов сдернул чистый белый платок, которым была прикрыта корзина с пирогами.

Ингильвар тихонько засмеялась. Человек возле корзины замер, потом присел на лавку и тяжело вздохнул, как ребенок, пойманный на месте какого-нибудь ужасного детского преступления.

— Как не стыдно! — заговорила Ингильвар и сама поразилась звуку собственного голоса: это был грудной, нежный женский голос, в котором звучали нежность и легкое кокетство. — Ведь это для воинов!

— Я и есть… воин… — пробормотал незадачливый вор. — А ты кто?

— Ингильвар. Я здесь работаю.

— Ты поймала меня, Ингильвар… Не рассказывай никому, хорошо?

Он встал, подошел к ней, и в свете свечи Ингильвар увидела наконец его лицо.

— Защитник Лутвинне! — воскликнула она. — Как удивительно!

— Что же тут удивительного? — Он пожал плечами, пытаясь скрыть свое смущение.

— То, что вы таскаете пироги с собственной кухни, в собственном замке! — Она не могла прийти в себя от изумления и даже на миг забыла о том, какое впечатление производит теперь на людей.

— Мои слуги спят, а мысль об этих пирогах не давала мне покоя… Я ворочался в кровати, пока наконец не поддался соблазну, — и вот я здесь, и ты поймала меня, Ингильвар.

Наверное, свеча лгала, потому что Ингильвар показалось, будто защитник Лутвинне смотрит на нее влюбленно. Свет живого огня обладает собственным мнением, и доверяться впечатлению, которое он производит, всегда опасно: что захочет, то и внушит тебе коварная свечка.

— Я и не собиралась ловить вас, мой господин, — тихо возразила Ингильвар. — Но если вам самому угодно было попасть в ловушку, то я могу лишь сказать вам: добро пожаловать.

— Ты работаешь здесь, добрая охотница? — спросил Лутвинне.

— Я сижу здесь в засаде, разложив сеть, — ответила она. — Пирожки — это приманка, а сеть сплетена из моих волос.

— Должно быть, непростая это работа! — проговорил Лутвинне. — Долго ли ты трудилась над своей сетью?

— Всю жизнь — и одну секунду сверх того, — отозвалась Ингильвар. — Но эта секунда принадлежала вам, мой господин, и оттого она оказалась тяжелее всей моей предыдущей жизни.

— Ты говоришь очаровательными загадками.

— В таком случае, очаровательно разгадайте их.

— Хорошо, — молвил он. — Одна загадка: кто ты?

— Ингильвар.

— Это имя для принцессы, не для посудомойки.

— Скажите об этом моим родителям, мой господин!

— Я лучше скажу об этом моему старшему повару! — засмеялся Лутвинне. — А впрочем, никому я ничего говорить не стану, ведь я — господин в этом замке, и многие судьбы я держу в моей руке.

— Возьмите и мою, — попросила Ингильвар тихо и улыбнулась так спокойно, как будто они распутывали вдвоем пряжу, из которой потом собирались на зиму вязать носки. — Но загадок здесь несколько…

— Да, — с важным видом кивнул Лутвинне. — Ты права, милая: здесь несколько загадок, и самая главная — вовсе не твое имя.

— Задавайте любые вопросы, и я дам на них любые ответы, — обещала Ингильвар.

— Хорошо… Итак, ответь мне, добрая Ингильвар: какие здесь пирожки с мясом, а какие — с капустой?

Вот так, на ночной кухне, началась любовь Ингильвар и Лутвинне.

На самом деле вся история их завязалась куда раньше, на той самой поляне, где они повстречались в первый раз. Ингильвар и Лутвинне находились в неравном положении, потому что Ингильвар, как и надлежало женщине, знала об их любви куда больше, чем Лутвинне, — он же, как и следует мужчине, ни о чем таком не догадывался и был просто, безоблачно счастлив.

Это продолжалось и месяц, и два, и три, и только на исходе осени случилось странное происшествие, на которое Лутвинне поначалу не слишком много обратил внимания.

В ту осень Лутвинне ездил по полям и лесам, выслеживая отряд черных троллей, о котором донесли ему разведчики.

Вместе со своими людьми Лутвинне обнаружил и убил пятерых троллей, затем захватил еще двоих на самом краю ничего не подозревающей деревни. Из слов умирающего тролля он знал, что осталось еще по меньшей мере трое — но где их искать?

Он не слезал с седла и исхудал еще больше, а лицо его сделалось похожим на лезвие ножа, такое оно стало худое и хищное. Лутвинне не любил себя таким и потому скрывался от взоров Ингильвар, которую любил, как казалось, больше самой жизни — и лишь чуть-чуть меньше, чем замок и свои земли. Зато он писал ей письма.

Короткие записочки, по десять-пятнадцать слов в каждой. Ингильвар собирала их и складывала в некую мозаику, каждый день разную.

Вчера, например, эти записки выстроились таким образом, что Лутвинне представал из них храбрым воином, который лишь изредка вспоминает дом и возлюбленную. А позавчера, напротив, — Лутвинне выглядел страстно влюбленным кавалером, чьи воинские подвиги — лишь для того, чтобы доказать силу его любви. Третьего же дня все эти записки выстраивались наиболее строгим образом и являли образ Лутвинне-защитника, человека-эльфа, целиком поглощенного непосредственными задачами обороны и подготовки к зиме.