Лутвинне въехал в ворота замка, и женщина бросилась к нему навстречу, а все смотрели, как она бежит, раскинув руки, и как волосы развеваются у нее за спиной, и как мелькают из-под подола ее маленькие ножки в шнурованных сапожках. Эти тонкие кожаные шнурочки — они каждый сапожок превращали в подобие кокетливого корсета…

Лутвинне наклонился в седле, поцеловал свою любовницу. Она остановилась, неловко запрокинув голову. Счастье встречи сделало Ингильвар еще прекраснее, когда она обхватила руками Лутвинне за шею и прижалась щекой к его плечу.

А Гэрхем смотрел на них холодными глазами, ревниво и с некоей тайной мыслью.

Рано утром, когда Лутвинне еще спал в своих покоях, Ингильвар ходила по стене замка, приветливо здороваясь с часовыми. Она давала им отхлебнуть пива из кувшина и совала в руки пирожки: все это, пользуясь своей давней дружбой со старшим поваром, она утащила загодя из кухни. И они улыбались ей в ответ — вовсе не ради пива и пирожков, но ради прекрасного утра и сияющих глаз красивой, влюбленной женщины.

Она не всех помнила по именам, но даже и для тех, кто оставался для нее безымянным, находила ласковое слово и веселую улыбку. Она смеялась любой глупости, была бы та сказана от сердечной доброты. И солдаты целовали ее в щеку, как сестру, или брали за руку, словно желали познакомиться и завязать роман, или гладили по плечу, как старшую по возрасту компаньонку, или по волосам, словно она была ребенком, о котором они давно мечтали.

А Гэрхем сказал ей:

— Твой любовник спит, Ингильвар?

— Да, господин Лутвинне еще не проснулся, — ответила она. Его неприветливые слова не сумели сразу прогнать ее радость, поэтому она продолжала улыбаться.

И как не улыбнуться, если вспоминать спящего Лутвинне?

Гэрхем прибавил, кривя губы:

— Тем лучше, Ингильвар, что любовник твой спит и не знает о том, как хорошо ты проводишь время с солдатами.

— Эти люди — братья мои, — ответила Ингильвар. — Я пришла пожелать им доброго дня и принесла для них угощение.

— А какое угощение ты припасла для меня?

— Такое же, как для остальных, — ответила Ингильвар. — Или тебя это не устраивает? Но у меня ничего больше нет, поверь мне.

— Ничего? — переспросил он насмешливо. — Так уж и ничего?

— За все это время я не нажила в замке богатств, кроме самого большого, которым не могу поделиться: богатства любви, — сказала Ингильвар.

— Вот этого-то мне и надобно, — сказал Гэрхем.

Радость померкла в глазах Ингильвар. Гэрхем со странным удовольствием следил за тем, как тускнеет ее взор, как умирает ее улыбка.

— Я тебя не понимаю, — проговорила она.

— Поймешь! Я ни слова не скажу Лутвинне о том, кто ты такая на самом деле, если ты будешь делать все по моему желанию, — обещал Гэрхем.

— А кто я, по-твоему, такая на самом деле? — тихо произнесла Ингильвар.

— Ты — уродливая деревенская дурочка, простушка из какого-нибудь хлева с руками, по локоть измазанными в навозе, — сказал Гэрхем. — Ты повстречалась с троллем по имени Моран, и он дал тебе заколдованное платье, с помощью которого ты отвела нам всем глаза. Ну, возрази мне, Ингильвар, если только это настоящее твое имя! Скажи мне в лицо, что я лгу или ошибаюсь!

— Я не знаю, кто наговорил тебе обо мне эти небылицы, — прошептала Ингильвар, — но он — твой и мой враг.

Гэрхем схватил ее за локти, приблизил к ее липу свое и прошипел:

— Послушай меня внимательно, жаба! Если нынче ночью ты не придешь ко мне на ложе и не дашь мне того, в чем я нуждаюсь, — клянусь моими глазами, я прилюдно обвиню тебя во лжи! О твоем сговоре с Мораном, о вашем колдовстве узнают все, и Лутвинне вынужден будет подвергнуть тебя испытанию. А когда это случится — берегись, Ингильвар! Лутвинне — эльф, а эльфы, какими бы хитрыми и лживыми они сами ни были, никогда не прощают вранья людям, из каких бы соображений ни солгал им человек.

— Что ж, — сказала Ингильвар, бледная, несчастная. — Объявляй прилюдно все, что хочешь! Выдвигай свои обвинения, глупый ты и жестокий человек. Я не стану оправдываться.

Гэрхему стыдно было потом признаваться самому себе в том, что он до последнего надеялся: вот сейчас Ингильвар образумится, вот сейчас придет к нему в комнату и будет покорна всем его желаниям… Ничего этого не произошло, хотя он всю ночь вскакивал от малейшего шороха и дверь в свою комнату оставил приоткрытой.

Разумеется, она не пришла. Первый солнечный луч после рассвета, казалось, проник в комнату только ради того, чтобы посмеяться над ним.

Гэрхем выждал еще немного. Он тянул время, он пытался дать ей возможность исправить несовершенное и выполнить требование. Но она делала вид, будто ничего особенного не происходит. И когда настал день для разбора всяких тяжб и спорных вопросов, — а такие дни случались не реже одного раза в месяц, но касались в основном крестьянских дел, — Гэрхем смело явился на суд и перед лицом всех собравшихся потребовал вызвать госпожу Ингильвар.

Лутвинне очень не любил разногласий в своих владениях и потому всегда выносил решения быстро, радикально и публично. Слушания проходили не в самом замке, а за его стенами, на поле, что простиралось на пять полетов стрелы перед замком. Для Лутвинне устанавливали большое кресло и на расстоянии в двадцать шагов ставили специального человека, так называемого кричалу, чтобы он, при надобности, передавал для остальных желающих послушать все, что говорилось в судилище. Иногда заинтересованных лиц набиралось немало, а иногда — всего десяток. Тут не угадаешь. Как-то раз по старому делу о павшей корове явилось почти двести человек, кричала охрип и под конец дня его пришлось отпаивать горячим молоком.

Вот в такой-то день, когда Лутвинне полагал, что все ограничится штрафом за сожженную по глупости скирду сена, и выступил перед ним Гэрхем.

Лутвинне удивился, увидев своего солдата.

— Ты хочешь говорить? — спросил он.

Гэрхем торжественно кивнул и поднял руку в знак того, что у него имеется некое дело, обвинение, к которому он требует большого внимания.

Кричала насторожился. Обычно солдаты из замка никогда не участвовали в судебных заседаниях, разве что приходилось растаскивать разгоряченных деревенских спорщиков. Но Гэрхем стоял перед защитником замка, и бедой дышал он, и горем глядел, и неприятности были у него на завтрак, а поужинать он рассчитывал нешуточной катастрофой.

Лутвинне молча смотрел на него. Ждал.

Гэрхем сказал:

— Почему вы не спросите меня, господин, кто мой обидчик и против кого я хочу сегодня поднять голос? Для крестьян вы делали это!

Лутвинне ответил:

— Крестьянин по своей природе боится заговорить первым, солдат должен спрашивать его, если хочет сделать для него доброе. Но ты — и сам солдат, Гэрхем, поэтому и говори первый.

— Если вы позволяете, мой господин, то вот что я скажу при вас — и при всех людях, что собрались здесь ради вашего справедливого суда: эта женщина, которую вы зовете своей возлюбленной, которую встречаете на своем ложе и от которой у вас нет тайн и секретов, — эта женщина знается с троллями и берет подарки от наших врагов!

Он указал на Ингильвар и с наслаждением увидел, как она закусила губы, потому что настал ее последний час.

Лутвинне не опускал глаз. Он не изменился в лице, не побледнел и не покраснел. Только усталость вдруг стала очень заметна.

А Гэрхем продолжал, и кричала подхватывал каждое его слово и передавал дальше, для всех любопытствующих:

— Некий тролль, которому я потом перерезал глотку, мой господин, сообщил мне нечто о своем родственнике по имени Моран. И пусть теперь эта женщина, Ингильвар, перед вами и перед всеми прочими честными людьми, объявит, будто никогда не встречала Морана!

При последних словах Гэрхем указал на Ингильвар, словно требуя от нее повиновения. Но Ингильвар не произносила ни звука, и Лутвинне не приказал ей говорить.

Гэрхем почувствовал себя уязвленным. Он продолжал, повышая голос: