— Отнюдь не безупречен, — ответил я. На такой маневр меня хватило: если хочешь, чтобы человек рассказал все, что знает, притворись, будто знаешь больше.

— Ха! Что, по вашему, в нем можно было улучшить? Трое штабных отдают приказ: спасайся кто может — совершенно неожиданно, хватают Фейсала… Им остается только выдать его, живым или мертвым. Что может быть лучше? Но что сталось с теми тремя?

— Ничего, — ответил я.

— Как похоже на него, как похоже! Вот что я вам скажу: этот чудак Фейсал скорее стал бы мучеником, чем преуспел в настоящем подлинном деле.

Мы прибыли во дворец, когда Фейсал его покидал. Несколько штабных офицеров вышли следом за ним на крыльцо, а за их спинами шла наша компания. Шествие замыкала Мэйбл. Перед домом ожидала колонна автомобилей, занявшая почти всю дорожку, но поражало полное отсутствие военной суматохи: ни криков, ни спешки. В темноте это больше походило на похороны, чем на отправление короля к войскам на передовую.

Я остался в машине с банкиром и послал Джереми сообщить о наших успехах Гриму. Вскоре я увидел, как он стоит на крыльце под фонарем, положив руку Гриму на плечо, и перегнулся через дверцу машины, чтобы наблюдать, а банкир Рене откинулся на спинку сидения и закутался в свое пальто, равно не желая попасться кому-либо на глаза и промокнуть. Я ожидал, что Долча, Хаттина и Обека арестуют у меня на глазах, но ничего не произошло. Только Фейсал внезапно уехал, взяв в свою машину Мэйбл и Грима.

Остальные тут же разбежались по машинам, и вскоре колонна пришла в движение. Джереми вскочил в наше авто на ходу, когда мы проезжали мимо крыльца.

— Долч, Хаттин и Обек на фронте, — объявил он и что-то замурлыкал.

— На фронте? — переспросил Рене, внезапно выпрямившись на сиденьи. — На фронте, говоришь? Когда они выехали на фронт?

— Нынче вечером, — ответил Джереми.

Мы не видели лица Рене в темноте, но мне показалось, что он кудахчет.

— Странно, — заметил банкир. — Но вы говорите, что их предали, что их план известен. И все же они выехали на фронт нынче вечером?

В авто было хоть глаз выколи, ибо дождь лил как из ведра, и Джереми закрепил откидной верх, едва влез внутрь. Перемену в настроении Рене можно было почувствовать, но не увидеть. Он хранил полное молчание минуты две, пока машина то буксовала, то подпрыгивала в хвосте процессии. Затем…

— Вы говорите мне, что Фейсал знает, и все же…

— О, я вам этого не говорил, — рассмеялся Джереми. — Это сказал другой — вот он. Я никогда никого не обманывал, я честный малый, да-да. Помните, я еще в отеле предостерегал вас, так что не надо меня винить. Я вам сказал, что он затевает что-то скверное. Я даже посоветовал смотреть в оба и дважды проверить его документы! Уалла! Вы не иначе как ягненок в волчьей шкуре, мсье волк-в-овчине! Погодите, вот увидите, как он ест цыпленка, которого вы прихватили с собой — тогда поймете, на что он горазд! Видите, вам следовало заплатить, когда я просил! Я кое-чего стою. Да-да. Тот, кто платит столько, сколько я стою, окупает затраты. Если бы вам хватило ума заплатить мне больше, чем этот человек, я помог бы вам провести его вместо того, чтобы помогать ему провести вас. Но он выложил мое жалованье до обеда, а вы не дали мне ничего, вот и получили по заслугам, и я не пожелал бы теперь согревать вашу пару брюк! Говорю вам, Рэмсден-эфенди — просто кошмар не остановится ни перед чем. А я еще хуже, потому что честен и делаю то, за что мне платят!

Тут я на всякий случай обнял Рене: похоже, у него было припрятано оружие, и любой нормальный человек на его месте пристрелил бы нас обоих и дал деру. На миг мне показалось, будто я чувствую движение его руки… Но нет. Это Джереми обшаривал карманы банкира, ища нож или пистолет. Тогда я вытащил сигару и чиркнул спичкой.

Конечно, при таком освещении любое лицо выглядит жутковато. Но выражение на физиономии Рене являло собой такую смесь ненависти, ярости, обманутых ожиданий и страха, какой я еще не видал. Глаза загнанного зверя, губы шевелятся, словно он отчаянно пытается придумать верное заклинание, способное спасти его и погубить остальных. Но в арсенале банкира был лишь один прием, весьма избитый. В особенно критической ситуации человек, не задумываясь, взывает о помощи к своим богам, и тогда можно до конца постичь его сердце и религию.

— Очень хорошо, очень хорошо, — проговорил он, словно оказался на дыбе и спешил высказаться, чтобы его поскорее оттуда сняли. — Я готов на жертву. Деньги во внутреннем кармане жилета с изнаночной стороны. Это мои сбережения. Возьмите их и отпустите меня. Немного, самая малость, я не богат, надеялся разбогатеть. Но для вас… не сомневаюсь, для вас это целое состояние. Возьмите и будьте милосердны. Верните мне меньший пакет из двух, а себе возьмите тот, что побольше, и отпустите меня.

Из любопытства я полез по указанному адресу и вытащил оба пакета. Джереми чиркнул спичкой. В маленьком пакете содержался чек на четверть миллиона франков для предъявления в Париже. В большом оказалась лишь корреспонденция. Я вернул оба.

— Послушай, — сказал я. — Я еще ни разу не убивал человека. Так что если ты дашь мне еще один повод тебя убить, станешь моей первой жертвой, помяни мое слово!

Несомненно, вы знаете, что если два человека, принимавших участие в сражении, напишут про то, что видели, отчеты будут заметно различаться — не только в мелочах. Так что вы не дождетесь от меня подтверждения какой-либо из бесчисленных историй, в которых предлагалось объяснение той легкости, с которой французам удалось неожиданно взять Дамаск. Я лишь был внутри и глядел наружу. Понятно, что взгляд снаружи внутрь дает иную картину. Далее, не забывайте, что нынче время официальных отчетов, которые делают черное белым. Когда Генштаб армии вторжения держит под контролем все телеграфные линии и прочие средства связи, можете представить себе, что вам выдадут, если пожелаете. Но можно и не желать, как говорят в штате Мэн. И я признаю: все, что видел я лично, я наблюдал из закрытого авто, пока мы тряслись по разбитым дорогам. Иногда мы с Джереми выбирались наружу, чтобы помочь водителю-арабу вытащить машину из грязи, навалившись на нее сзади. Яснее всего я помню этого араба: молчаливого, бесстрастного, который большей частью смотрел прямо перед собой, точно сова. Однако в критической ситуации он внезапно пробуждался, изысканно богохульствовал фальцетом и совершал почти невозможное.

К двум часам пополуночи мы ехали на четырех шинах, из которых спустили воздух. Я узнал название фирмы-изготовителя этих шин на будущее, чтобы рекомендовать и пользоваться. Одна рессора сломалась, но мы двигались вперед, как моряки, соорудив ей замену из цепи и веревки, предварительно добыв бензин у христианских монахов, которые клялись, что у них его нет, и расплакались, когда один из офицеров Фейсала показал, что они нас морочат. Монастыря там никто не видел, я даже не знал, был ли он там — одни постные рожи и тонзуры. И владельцы этих рож и тонзур слаженно кивали и лгали напропалую.

Орудийный огонь к этому времени усилился, правда, во Фландрии было пожарче. Поскольку ни одна из сторон не могла видеть другую и не располагала координатами, французы, как я подозреваю, таким образом возвещали о наступлении. Нехитрый пропагандистский ход, дешево и сердито — внакладе остаются только налогоплательщики. А сирийцы отстреливались как безумные и палили абы куда — главное подальше, скорее для поддержания духа, чем по какой бы то ни было иной причине.

Итак, мы тряслись в громыхающей машине, пока за волшебными клубами тумана не забрезжила заря. В разрывах тумана виднелась обширная равнина, спускающаяся к западу. Повсюду виднелись длинные ряды пехоты, кое-где — огневые точки. Казалось, равнину кто-то разлиновал с севера и с юга.

Винтовочная пальба началась через десять минут после того, как встало солнце, и продолжалась не больше получаса. Не могу в точности описать, чем все закончилось, потому что ветер дул в нашу сторону и гнал утренний туман плотными белыми клубами, лишь на миг позволяя что-то увидеть, а затем все исчезало.