— Я уже составил для вас расписание встреч, мистер Холмс, и Лодж в нём не значится, — выпалил Беверидж, отдышавшись. — Сейчас он как раз собирается произнести речь в Сенате, его тут даже нет. Все сенаторы, с которыми я договорился, точно знают, когда вас ждать и когда вы уйдёте.

— Но как же эффект неожиданности, сенатор? — раздражённо возразил Холмс. — Вы же знаете: откровеннее всего свидетели бывают, если застать их врасплох, когда они не настороже и не имеют наготове нужных ответов.

— Вероятно, вы правы, мистер Холмс, но в Сенате США так не делается. Считайте, что мы клуб со своими собственными порядками. Может, я больше и не сенатор, но всегда буду помнить о своём членстве в этом клубе и потому обязан придерживаться его правил.

С твёрдостью, не допускавшей возражений, Беверидж протянул руку и показал, куда нам идти. Мы с Холмсом подчинились. Лишь побелевшие костяшки пальцев Холмса, сжимавших набалдашник трости, свидетельствовали о том, как его расстроила эта вынужденная уступка.

Бесстрашный Беверидж провёл нас по коридору, и скоро мы очутились перед другой дверью, в точности похожей на ту, которую так и не открыли, но за этой находился кабинет младшего сенатора от Массачусетса. На табличке значилось: «Сенатор Уинтроп Мюррей Крейн».

В приёмной Беверидж напомнил секретарю сенатора, мистеру Ноуленду, о существе нашего дела, и вышеозначенный молодой человек, невысокий, в тёмном костюме, единожды стукнув в дверь, сопроводил нас в соседний кабинет, где за полированным столом красного дерева восседал сенатор. Крейн встал, приветливо пожал нам руки и представился, причём в голосе его было куда меньше сердечности, чем в рукопожатии. Залысины на лбу лишь подчёркивали, что макушка у него совсем голая, а длинные усы совершенно скрывали верхнюю губу, так что было непросто определить, улыбается он или нет.

— Я согласился побеседовать с вами, господа, — начал он, — потому что меня попросили об этом сенатор Беверидж и президент Рузвельт.

Было очевидно, что Теодор Рузвельт, должно быть, находился в очень тесном контакте со всеми своими коллегами, которые каким-то образом были связаны с автором «Измены Сената».

— Однако, — решительно и серьёзно продолжал Крейн, — мне до сих пор крайне неприятно беседовать об интересующем вас лице, а именно о Дэвиде Грэме Филлипсе. Он называл меня «врагом страны», господа, а я такого обращения не заслужил. Если человек в чём-то со мной расходится — отлично. Но обозвать меня в печати «предателем на государственной службе», как этот подлец, не предоставив места для опровержения, — чистейшая трусость. Прошло уже шесть лет, но я ничего не забыл. И многие из нас не забыли.

— Значит, весть о смерти Филлипса, надо понимать, не слишком вас опечалила? — спросил Холмс.

— Боже упаси, — сказал сенатор Крейн, подняв брови, словно кроткий священник, не желающий обижать свою паству, — никто не станет радоваться таким вестям. Но я, признаться, ощутил некоторое облегчение, когда его убили. Во всяком случае, мне больше не пришлось читать его наветы.

— Разумеется. — пробормотал Холмс. Он на мгновение запнулся; было такое ощущение, что у него нет наготове следующего вопроса. Затем он поинтересовался: — Как вы считаете, сенатор, кто мог стоять за Голдсборо?

Даже усы не скрыли широкую ухмылку Крейна.

— Насколько я знаю, мистер Холмс, — медленно произнёс он, — Голдсборо действовал в одиночку. Но поговорите с ван ден Акером. У него всегда были своеобразные представления об этом убийстве.

— Ван ден Акер? — переспросил я, не припоминая имени, которое явно должен был знать.

— Бывший сенатор от Нью-Джерси, Уотсон, — пояснил Холмс. — Одна из мишеней Филлипса.

Дальнейшая наша беседа свелась к обмену любезностями, и стало очевидно, что больше мы ничего не сможем вытянуть из Крейна. Мы поблагодарили сенатора, вслед за Бевериджем вышли из кабинета и спустились по изогнутой лестнице в подвальный этаж.

Беверидж непонятно зачем провёл нас по длинному тёмному коридору, вдоль потолка которого тянулись непрезентабельные водопроводные трубы. К огромному изумлению, вскоре я обнаружил здесь, в недрах здания, четырёхколёсное восьмиместное средство передвижения, которое ожидало нашего прибытия. Под зданием (пояснил Беверидж) существовала специальная подземная сеть, соединявшая Сенат с Капитолием. И в самом деле, самоходный экипаж «студебеккера» доставил нас туда по скудно освещённому кривому туннелю меньше чем через минуту.

Почистившись после недолгого, но пыльного путешествия, мы вслед за Бевериджем поднялись в здание Капитолия. Попав туда из-под земли, мы ловко избежали многолюдной центральной ротонды, но при этом, к несчастью, как сообщил нам бывший сенатор, упустили шанс ознакомиться со знаменитой серией картин Трамбулла на темы Американской революции. Я решил, что было бы занимательно взглянуть на этот конфликт глазами колонистов, но Беверидж продолжал шагать по разноцветному полу, выложенному жёлтой, голубой и коричневой плиткой, поднялся по мраморной лестнице мимо часовых в форме, которые кивнули нашему сопровождающему, и мы наконец очутились в зале заседаний на галерее для посетителей.

Было ещё рано, а потому малолюдно, и мы без труда отыскали себе места. Каждый, кто хоть раз посещал судебное заседание в Олд-Бейли, несомненно, оценил бы выгодность нашей позиции: зал, который в ширину был вдвое больше, чем в длину, лежал перед нами как на ладони. Четыре полукруглых ряда деревянных столов располагались напротив многоярусной кафедры, установленной у длинной стены. Несмотря на то, что заседание явно уже началось, почти все сенаторские места были пусты.

— Я знаю, что Юлия Цезаря убили в римском Сенате, — прошептал я на ухо Холмсу, — однако трудно поверить, что в этом практически пустом зале творились все те многочисленные беззакония, о которых писал Филлипс.

Холмс кивнул.

— Возможно, потому и творились, — тихо ответил он и приложил палец к губам, призывая к молчанию.

Он наклонился вперёд, явно желая послушать выступавшего сейчас сенатора — высокого, с вкрадчивыми манерами и аккуратной бородкой клинышком, который, теребя рукой лацкан элегантного пиджака, как раз заканчивал свою речь. Из того немногого, что я смог разобрать, было ясно, что он, видимо, предостерегал некоторых своих коллег против чересчур близких отношений с кайзером и Германией. Его речь была встречена лишь жидкими аплодисментами с галереи; он резко развернулся и вышел из зала, не дождавшись их окончания.

Мы тоже вышли и вслед за Бевериджем спустились по лестнице в коридор, где нас ожидал Генри Кэбот Лодж, поскольку это именно он обращался сейчас к малочисленной аудитории. Своими сдержанными манерами и размеренной речью издали он напоминал оксфордского преподавателя, но при ближайшем рассмотрении его пронзительный взгляд и остроконечная бородка приводили на память скорее Мефистофеля, чем Фауста.

— Признаюсь вам, мистер Холмс, — сказал он, когда мой друг спросил его о Филлипсе, — он глубоко меня оскорбил. Я выносил колкости, целившие в меня, но не мог стерпеть выпадов против моей семьи.

— Безусловно, — произнёс Холмс.

— Как правило, я не говорю о людях дурно, — изрёк Лодж, и его веки дрожали, — спросите любого, мистер Холмс.

— Например, сенатора ван ден Акера? — осведомился Холмс.

Проигнорировав этот вопрос, Лодж продолжал:

— Но человек, застреливший Дэвида Грэма Филлипса, избавил меня от многих волнений.

Откровенность Лоджа меня поразила.

— Понимаю, — просто ответил Холмс, а затем, сменив тему, поинтересовался: — Вы, случайно, не были знакомы с семьёй убийцы, сенатор? Мне представляется, что Голдсборо и Лоджи вращались в одних и тех же кругах.

Лодж помотал головой.

— За исключением самого преступника, об этой семье я слышал только хвалебные отзывы. Но, увы, никогда не имел удовольствия с ней встречаться.