— Не волнуйся, — пообещала я, — никто ничего не узнает.

В начале каждого месяца я, как и все остальные ученики, исправно отдавала Йоэлю чек, выписанный мамой, и с горечью думала о том, что на эти деньги он купит редиске парижское мыло. По правде говоря, я ей тогда ужасно завидовала. Ведь у нее было все, чего не было у меня. Во-первых, ей было тридцать пять, и она могла делать все, что хочет. Во-вторых, у нее был красивый дом с двумя туалетами и элегантная одежда. И в-третьих, у нее были муж и дочь, иными словами, то, что называется «семейной жизнью». А семейная жизнь казалась мне тогда чем-то страшно загадочным и таинственным. «Наверняка, — думала я, — есть какая-то тайна, в которую посвящены только женатые люди и благодаря которой мужчина и женщина способны жить друг с другом столько лет». Однако теперь, когда у меня у самой есть квартира с двумя туалетами, студия на крыше и косметика из «Галери Лафайет», я иногда спрашиваю себя, а не флиртует ли Яир со своими студентками? С некоторыми из них я познакомилась во время банкета на его кафедре. Господи, какие же они были молоденькие… И хотя они смотрели на меня застенчиво и вежливо мне улыбались, кто знает, что за всеми этими улыбками скрывалось? Может быть, они тоже называют меня за глаза каким-нибудь овощем?..

Однажды утром, когда мы сидели на пляже «Атлит», Йоэль опустил глаза, глубоко утопил пальцы в песке и сказал:

— Я должен тебе кое-что сообщить. Она беременна…

Я онемела. Это был конец… Я машинально взглянула на море и вдруг увидела, что его поверхность угрожающе вздулась, словно спина огромного кита, и оно со страшной скоростью мчится к берегу. Казалось, еще мгновенье — и оно поглотит и нас с Йоэлем, и весь мир вообще. Меня охватил ужас, я вскочила на ноги, добежала до ближайшей женской раздевалки, закрылась в ней и долго безутешно рыдала.

Тем не менее мы не только продолжали видеться, но даже осмелели еще больше. Стали, например, как бы случайно встречаться по вечерам в синематеке. Однажды мы смотрели там «Последнее танго в Париже». Когда Брандо повалил Марию Шнайдер на живот, стащил с нее джинсы, и его рука потянулась к пачке масла, Йоэль положил мою руку на раскаленные железные пуговицы своей ширинки, и я поняла, что завтра утром, когда я приду к нему домой, мы сделаем это точно так же.

Потом у него родился ребенок, и в течение трех месяцев, пока его жена была в послеродовом отпуске, мы виделись только на занятиях, но, когда она вышла на работу, я опять стала каждое утро к нему приходить. Сбегала с уроков английского или физкультуры и поручала Наоми придумать за меня какой-нибудь предлог. Однако Йоэлю приходилось от меня все время отрываться, чтобы покормить, искупать или запеленать ребенка, который к тому же постоянно плакал. Его огромные глаза непрерывно следили за мной, не желая закрываться, и я часто представляла себе, как накрываю его подушкой и душу, душу, душу, пока его маленькие ножки и ручки с розовыми пальчиками-червячками не перестают дергаться.

Однажды, когда Йоэль в очередной раз пошел в детскую, я надела свою голубую школьную форму, висевшую на стуле поверх лифчика редиски, и ушла. Я знала, что больше не вернусь. На занятиях в кружке, которые я аккуратно продолжала посещать, он, забыв обо всех правилах предосторожности, смотрел на меня несчастными глазами и украдкой совал мне в сумку записки. «Приходи завтра. Ну хоть еще разок. Прошу тебя». И каждый день после уроков возле школы меня терпеливо поджидала «Бубулина», чья криво улыбавшаяся рожица сопровождала меня до самого дома. Но пути назад уже не было.

Тогда он начал меня унижать.

— Воображаешь себя великой художницей, да? — издевался он надо мной в присутствии всего класса. — И напрасно. На самом деле ты обыкновенная посредственность. Жалкая подражательница. Абсолютное отсутствие оригинальности. Твоя подружка Наоми талантливее тебя в тысячу раз. Если из тебя что-нибудь когда-нибудь и получится, то только потому, что ты невероятно живучая. Всегда падаешь на четыре лапы, как кошка.

Я все еще его очень любила и после каждой такой тирады горько рыдала.

— Не плачь, — утешала меня Наоми, обнимая за плечи, когда после урока мы сидели на лавочке в парке позади «Бейт-Ротшильд». — Это он тебе просто так мстит.

— Да? А что, если он прав? — всхлипывала я, уткнувшись лицом в ее свитер.

Однажды мы увидели в этом парке двух высоких парней в очках, очень похожих друг на друга. Они ковырялись в земле под одним из кустов.

— Что вы там, интересно, ищете? — спросила Наоми.

— Да вот, палец потеряли, — сказал один из них. — Вы тут, случайно, палец не видели?

— Чей палец? — спросила я в ужасе. — Человеческий?

Парни рассмеялись.

— Нет, не человеческий, — сказал тот, что выглядел постарше. — Божий.

Тут младший из них поднял над головой маленький газетный сверток, помахал им в воздухе и сказал:

— Нашел! Ну что, девчонки, не желаете немножко покурить?

Они жили на улице Олифанта, на первом этаже, и были родными братьями. Приехали в Хайфу из Назарета учиться в университете. Кариму было двадцать два, и он учился на психологическом, а Джамиль, двумя годами младше, занимался сразу на двух отделениях — социальной работы и криминалистики. Весь вечер он не спускал с Наоми глаз.

Первый косяк Наоми выкурила так уверенно, словно занималась этим всю предыдущую жизнь — даже ни разу не закашлялась и не прослезилась, — однако после второго ее разобрало и на нее напал неудержимый приступ смеха.

— Карим и Джамиль, — хохотала она, не в силах остановиться, — это все равно как Азиз и Халиль, ха-ха-ха. Приходите к нам завтра в школу, ха-ха-ха, на урок литературы, ха-ха-ха, мы скажем учительнице, ха-ха-ха, что вы, ха-ха-ха, прочтете нам лекцию на тему «Близнецы Азиз и Халиль делятся впечатлениями о Хане Гонен» ^[14]. Ха-ха-ха…

Джамиль был у нее первый мужчина. Она говорила, что ей с ним хорошо и что они любят друг друга. Однако через две недели на улицу Олифанта заявился ее отец и крепко Джамиля побил. «Я не для того выжил в Освенциме, — орал он, махая своими ручищами, — чтобы моя дочь стала арабской подстилкой!» Джамиль сказал, что не понял, при чем здесь Освенцим, но пообещал больше с Наоми не видеться.

— Буду я еще связываться с сумасшедшими, — заметил он. — Я хочу закончить университет.

Несколько дней Наоми не вставала с матраса, служившего ей кроватью, ничего не ела, не ходила в школу, не играла на саксофоне и не рисовала.

— Ну и пусть я сдохну, пусть, — сказала она. — Не хочу больше жить.

И тогда я изобрела игру под названием «Хорошо жить в мире, где…». Я садилась возле нее на полу, смотрела на ее разметавшиеся по подушке влажные от пота волосы и бубнила:

— Хорошо жить в мире, где есть картины Пикассо. Хорошо жить в мире, где есть фильмы Вуди Аллена. Хорошо жить в мире, где есть Леонард Коэн ^[15], Джон Леннон, Арик Айнштейн ^[16], «Эмерсон, Лейк энд Палмер» ^[17]. Хорошо жить в мире, где есть поэзия Йоны Волах и Дальи Равикович ^[18], книги Германа Гессе и Пинхаса Саде, картины Ван Гога и Матисса. Хорошо жить в мире, где есть фильмы «Волосы» и «История любви». Хорошо жить в мире, где есть Париж…

И так по многу часов, день за днем. На уроках я вспоминала все новые и новые имена и придумывала все новые и новые причины жить, а после уроков шла к Наоми. И вот однажды вечером, когда я почувствовала, что исчерпалась, и, сказав: «Хорошо жить в мире, где…», запнулась, не зная даже, слушает она меня или спит, я вдруг услышала ее голос:

— …Луи Армстронг, Чарльз Паркер, Элла Фитцджеральд, Фрида Кало, Джозеф Хеллер, Сэлинджер.

Она помолчала и добавила:

— А знаешь, у тебя хороший вкус.

Я подошла к бару, налила себе водки, включила телевизор и отключила звук. «Пополитика» ^[19]. Крики, багровые лица, вздувшиеся жилы на шеях, глаза, вылезающие из орбит… Я переключилась на другой канал. Телесериал «Сайнфельд». Хорошо жить в мире, где есть «Сайнфельд»…