Барайе убрал пропитанную кровью одежду. Дринкуотер пробыл рану и в растерянности уставился на нее, видя, как кровь снова сочится из воспаленной, растерзанной плоти.

- Арабы рекомендуют промывать вином, месье, - нерешительно предложил Барайе. – Можно ли потратить часть коньяка?

Дринкуотер потянулся за бутылкой.

- Его подстрелили… - юноша, заговоривший впервые, стоял уже рядом с Барайе. Растерявшись, он не нашел ничего лучшего, как констатировать очевидный факт. Натаниэль посмотрел на это молодое, не старше двадцати лет лицо.

Потом просунул руку за плечо графа. Он почувствовал пулю, засевшую под кожей. Наскоро очистив рану от остатков одежды, Натаниэль выплеснул в нее остатки коньяка. Порывшись в лекарствах, он выбрал баночку с голубоватой субстанцией, нанес ее на пулевое отверстие, накрыл тампоном, а сверху наложил подушечку, изготовленную из сорочки графа.

- Придержите это, пока мы перевернем его, - кивнул Дринкуотер Барайе. Потом поглядел на Монтолона. – С вашего позволения, придержите ему ноги, месье. Так, переворачиваем его. Вместе!

Преодолевая крен «Кестрела», они с усилием перевернули Токвиля. Дринкуотер почувствовал себя более уверенно: бренди делал свое дело. Пытливая часть его ума уже очнулась от потрясений прошедших часов, заинтригованная происхождением их пассажиров.

- Ваше бегство оказалось недостаточно быстрым, - рассеянно произнес он, ощупывая указательным пальцем синюю опухоль, вздувшуюся под лопаткой графа. Натаниэль вздрогнул, когда спертый воздух каюты пронзил резкий звук, исполненный неприязни – это женщина яростно втянула воздух. Она откинула капюшон, и неверный свет лампы заиграл медью на прядях каштановых волос, рассыпавшихся по плечам. Девушка казалась старше брата, пережитые испытания наложили на правильные черты ее лица отпечаток суровости. Поймав на себе пристальный взгляд ее серых глаз, Дринкуотер вновь ощутил излучаемую ими враждебность. Ее неблагодарность раздражала его, и ему пришла в голову мысль, что за ее спасение команде «Кестрела» пришлось заплатить двумя убитыми и тремя ранеными.

Он рассерженно склонился над плечом графа и полоснул скальпелем. Лезвие заскрежетало по кости. Нащупав пулю, Натаниэль почувствовал облегчение.

- Поднесите лампу поближе, - выдавил он сквозь стиснутые зубы. Она подчинилась.

Окровавленная мушкетная пуля скатилась на стол.

Наложив на плечо графа второй тампон и повязку, Дринкуотер удовлетворенно хмыкнул. Они прибинтовали раненому руку к туловищу и устроили его на кушетке. Затем занялись матросами, пострадавшими от щеп.

Когда Дринкуотер, весь взмокший от пота, пошатываясь, выбрался на палубу, уже брезжил рассвет. Добравшись до поручней, лейтенант перегнулся и вытравил коньяк из желудка. Было зябко. Он положил голову на поручни. Его койку заняла Ортанс Монтолон, поэтому Натаниэль опустился на палубу рядом с четырехфунтовкой и провалился в сон. Тригембо принес одеяло и накрыл его.

Стоя у румпеля, лейтенант Гриффитс смотрел на закутанную фигуру. Хотя на лице не выражалось эмоций, внутри командира переполняло тепло. Он не ошибся в своей оценке Натаниэля Дринкуотера.

Инцидент в Бобиньи завершил нелегальные операции «Кестрела». Временно не задействованный, куттер покачивался на волнах, огибавших мыс Пенли и достигавших якорной стоянки в Коусэнд-бей.

Обливаясь потом в душной каюте, Дринкуотер крутил в длинных пальцах гусиное перо. С потолка капал кондесат, производимый жарко натопленной печью в соседней каюте Гриффитса. Дринкуотер вел безнадежный бой с дремотой. Заставив себя встряхнуться, он перечитал то, что написал в своем дневнике.

«Удивительно, но месье де Токвиль пережил мою «операцию». Его слабость была вызвана большой потерей крови, ставшей следствием серьезного повреждения подмышечной артерии, которая, к счастью, не была разорвана полностью. Мышцы груди сильно повреждены благодаря тому углу, под которым вошла пуля, но похоже, кости целы, за исключением небольшого скола. Если он не загниет, раненый будет жить».

Внимание Натаниэля к медицинским деталям объяснялось тем, что сделанную им первоначальную операцию завершал его старый друг. Мистер Эпплби, хирург фрегат «Даймонд», пополнявшего в тот момент припасы в Хэмоуз, получил приказ прибыть на борт «Кестрела» и заняться раненым. Доктор не скупился на похвалы в отношении неумелых опытов Дринкуотера, но не отпустил его, не прочитав лекции о характере ран графа.

При этом воспоминании Дринкуотер улыбнулся. Возвращение домой получилось непростым. Из всех беглецов, перевезенных «Кестрелом» из Франции, этот заключительный квартет оставил самое неизгладимое впечатление. Бредящий в горячке аристократ и подчеркнуто равнодушный Этьен Монтолон составляли явный контраст своим товарищам по путешествию. Словоохотливый и восторженный Барайе оказался веселым собеседником, ни одна деталь в действиях куттера не избегла его критических замечаний или же восхищенных похвал. Он, похоже, покончил с прошлым, повернувшись спиной к Франции, и до мозга костей желал заявить себя англофилом. В отличие от мужчин, Ортанс держалась настороженно, пользуясь уединением благодаря своему полу, она выказывала презрительную холодность. Ее красота вызывала восхищенный шепоток у матросов и легкое смущение среди офицеров, с которыми ей приходилось общаться.

Дринкуотер не был единственным, кто испытал облегчение, когда их гости ступили на берег в Плимуте, захватив с собой свои бумаги и монеты, но оставив смутное ощущение беспокойства. Подобно многим своим современникам, участвовавшим в Американской войне, Натаниэль с определенной иронией взирал на картину республиканской революции во Франции. Те, кто служил под знаменами Рошамбо и Лафайета, кто сжимал железное кольцо вокруг армии Корнуоллиса в Йорктауне, вдохновляясь идеями свободы, бежали теперь от якобинцев словно крысы от терьера.

Кроме того, глубоко в душе Натаниэль чувствовал странную симпатию к революции, выросшую из сочувствия к угнетенным, пробудившемся в нем много лет назад на вонючем орлоп-деке «Циклопа». Принципы этой революции не были чужды ему, в отличие от методов, которыми они воплощались. Не возражая против убежища, предоставляемого эмигрантам, либерально настроенные англичане и придерживавшиеся независимых взглядов морские офицеры смотрели на ситуацию не с точки зрения партийных интересов. Не будучи ни соглашателем-вигом, ни ярым оппозиционером-тори, Дринкуотер не спешил принимать навязываемые ему сомнительного достоинства идеи.

Натаниэль отложил перо, закрыл чернильницу и переместился на койку. Раскрыл потрепанную газету, полученную от Гриффитса. Строчки плясали у него перед глазами. В свете последних событий обещанные мистером Питтом мир и процветание выглядели маловероятными. Буквы казались маленькими черными человечками, вставшими в строй - целая армия. Он закрыл глаза. Война, или возможность войны – вот все, о чем говорили люди, не обращая внимания на протесты Питта.

Было удивительно, что происшествие в Бобиньи не получило отклика, ведь ощущение сложилось такое, что требуется лишь предлог, маленькая искорка, и разгорится международный пожар. И к войне стремились не только якобинцы. Два дня тому назад ему довелось отобедать в обществе Эпплби и Ричарда Уайта. Уайт был уже лейтенантом с пятилетней выслугой и с видами на чин капитана. Он достаточно продвинулся по службе, чтобы получить должность второго лейтенанта на лихом фрегате «Даймонд» под командой сэра Сиднея Смита. Уайт с юношеским энтузиазмом провозглашал тост «за славную войну», заставляя Эпплби кривить губы.

Обед не принес особого удовольствия. Возобновление знакомства оставило привкус разочарования. Уайт превратился в светского молодого человека с несоразмерно развитым самомнением, так что Дринкуотеру не просто было узнать в нем испуганного мальчишку, рыдавшего в темном кокпите «Циклопа». Эпплби тоже изменился. Время не пощадило его. Некогда дородный хирург болезненно исхудал, былая жизнерадостность исчезла, подточенная годами одиночества и тягот, но время от времени из под руин выглядывала физиономия прежнего Эпплби – поучающего, занудного, но проницательного и умного.