— Вы журналист? Проходите…

Он был невысок, грузноват, шея в обильных морщинах выдавала возраст, но безупречный актерский голос был по-прежнему богат и звучен.

Валиес курил, быстрым движением стряхивал пепел, жестикулировал, поднимал брови и задерживал их чуть дольше, чем может задержать вскинутые брови обычный человек, не артист. Но Константину Львовичу все это шло — вскинутые брови, взгляды, паузы. Беседуя, он все это умело и красиво расставлял. Как шахматы, в определенном порядке. И даже кашель его был артистичен.

«Извините», — непременно говорил он, откашлявшись — и там, где заканчивалось звучание последнего звука в слове «извините» — сразу же начиналось продолжение законченной фразы.

«Так вот… Захар, да? Так вот, Захар…» — говорил он, бережно произнося мое, достаточно редкое, имя, словно пробуя его языком, подобно ягоде или орешку.

— Валиес учился в театральном училище вместе с Евгением Евстигнеевым, они дружили! — пересказывал я в тот же вечер Марысеньке то, что поведал мне сам Константин Львович. Евстигнеев в темной каморке с портретом Чарли Чаплина у продавленной кровати — молодой, и уже лысый Евстигнеев, живущий вдвоем со своей мамочкой, тихо суетящейся за фанерной стенкой, — и Валиес у него в гостях, кудрявый, с яркими еврейскими глазами… Я все это ярко себе вообразил — и в сочных красках, словно видел сам, расписывал своей любимой. Мне хотелось ее удивить, нравилось ее удивлять. Она с удовольствием удивлялась.

— Валиес и Евстигнеев ходили в звездах на своем курсе, такая веселая пара, два клоуна, кудрявый и лысый, еврей и русский, почти как Ильф и Петров. Вот ведь как бывает… — говорил я Марысе, заглядывая в ее смеющиеся глаза.

— А потом? — спрашивала Марыся.

После окончания училища Женю Евстигнеева не взяли в наш Театр Комедии — сказали, что не нужен. А Валиеса взяли сразу. К тому же его начали снимать в кино, одновременно с Евстигнеевым, перебравшимся в Москву. За несколько лет Валиес трижды сыграл поэта Александра Пушкина и трижды революционера Якова Свердлова. Картины прошли по всей стране… Еще Валиес сыграл безобидного еврея в кино о войне в паре с известным тогда Шурой Демьяненко. А затем Иуду в фильме, где Владимир Высоцкий играл Христа. Правда, этот фильм закрыли еще до конца съемок. Но вообще все очень бодро начиналось в актерской жизни Валиеса.

— …Ну а потом Валиеса перестали снимать, — рассказал я Марысеньке.

Он ждал, что его позовут, пригласят, а его не звали. Так он и не стал звездой, хотя в нашем городе он, конечно же, был почитаем. Но спектакли прошли и забылись, и неяркие его фильмы тоже забылись, а Валиес постарел.

В разговоре Валиес был зол, ругался. Хорошо, что так. А то было бы совсем грустно, глядя на старого человека с опадающим сердцем… Дым развеивался, он прикуривал новую — почему-то от спичек, зажигалки на столе не было.

Время его уходило, почти ушло — где-то, когда-то, в какой-то далекий день он не сумел зацепиться, ухватиться за что-то цепкими юными пальцами, — чтобы выползти на залитое теплым, пивным солнышком пространство, где всем подарена слава прижизненная и обещана любовь посмертная — пусть не вечная, но такая, чтоб тебя не забыли хотя б во время поминальной пьянки.

Он давил очередную сигарету в пепельнице, взмахивал руками, мелькали желтые подушечки пальцев — он много курил. Задерживал дым и, медленно выдыхая, терялся в дыме, не щуря глаза, а откидывая назад голову. Было ясно, что все отшумело, и вот он блистает белками глаз в розовых жилках, и большими губами перебирает, и тяжелые веки подрагивают…

— Тебе жалко его, Марысенька?

Назавтра же я набрал интервью, перечитал и отнес Валиесу. Передал из рук в руки и сразу же убежал. Валиес нежно проводил меня. И перезвонил сам, едва я добрался до дома. Может быть, даже раньше начал звонить — так как его звонок одернул меня, едва вошедшего в квартиру. Голос актера дрожал. Он был крайне возмущен. Он высказал вполне бессмысленные претензии, не по сути, прицепился к мелочам, чуть ли не к запятым.

— В таком виде интервью идти не может! — почти выкрикнул он.

Я несколько опешил.

— Ну и не пойдет, — сказал я по возможности спокойно.

— До свиданья! — отрезал он и кинул трубку.

«Что я такого сделал?» — подумал я.

Каждое утро нас будил лай — щенята по-прежнему клянчили съестное у прохожих, спешащих на работу. Прохожие ругались — щенки мазали лапами их одежду.

Но однажды глубоким утром, переходящим в полдень, я не услышал щенков. Я почувствовал волнение еще во сне: чего-то явно не хватало в томной сумятице звуков и отсветов, предшествующих пробуждению. Возникла пустота, она была подобна воронке, засасывающей мой сонный покой.

— Марысенька! Я щенков не слышу! — сказал я тихо и с таким ужасом, словно не нашел пульс у себя на руке.

Марысенька и сама перепугалась.

— Беги скорей на улицу! — тоже шепотом сказала она.

Спустя несколько секунд я уже прыгал по ступеням, думая в лихорадке: «Машина задавила? Как? Всех четверых? Быть не может…» Я выбежал в солнце и в запах растеплевшейся земли и травы, и в негромкие звуки авто за углом, и сразу засвистел, зашумел, повторяя имена щенков поочередно и вразнобой. Я обошел поросший кустами, неприбранный дворик. Я заглядывал под каждый разросшийся куст — и никого там не находил.

Я обежал вокруг нашего удивительного дома — удивительного потому, что с одной стороны у него было три этажа, а с другой — четыре. Он располагался на спуске, и поэтому архитекторы посчитали возможным сделать постройку разноэтажной — дабы крыша дома была ровной; дом наш вполне мог свести с ума какого-нибудь алкоголика, не к добру попытавшегося проверить степень близости к «белочке» пересчитыванием этажей облезлой, но еще могучей «сталинки».

Я мельком об этом подумал еще раз, обойдя дом неспешно, зачем-то стуча по водопроводным трубам и заглядывая в окна. Не было ни щенков, ни их следов.

Бесконечно огорченный, я вернулся домой. Марыся все сразу поняла и все же спросила:

— Нет?

— Нет.

— Я утром слышала, как их кто-то звал, — сказала она. — Точно, слышала. Мужик какой-то сиплый.

Я смотрел на Марысю, всем своим видом требуя, чтобы она вспомнила, что он говорил, этот мужик, как он говорил, — сейчас я пойду и найду его в городе по голосу, и спрошу, где мои щенки.

— Их, наверное, бомжи забрали, — сказала Марыся обреченно.

— Какие бомжи?

— У нас здесь неподалеку живет целая семья, в «хрущевке». Несколько мужчин и женщина. Они часто возвращаются мимо нашего дома с помойными сумками. Наверное, они их заманили.

— Они что… могут их съесть?

— Они все едят.

Я на мгновение представил всю эту картину — как моих веселых ребят обманом выманили из трубы и покидали в мешок, как они поскуливали, пока их несли, как они развеселились, когда их вывалили из мешка в квартире, — и поначалу там щенкам даже понравилось — там так вкусно пахло съестным, гнилым мясцом и… чем там еще пахнет? Перегаром…

Может быть, бомжи даже позабавлялись немного со щенятами — тоже ведь люди, — потрепали им холки, почесали животы. Но потом пришло время обеда… «Не могли же они всех сразу зарезать? — думал я, едва не плача. — Ну двух… ну трех…»

Я представлял себе эти мучительные картины, и меня всего выворачивало. «Ножом по горлу моего Бровкина… Нож тупой, он как завизжит… Будут пилить горло моему малышу, твари грязные… Убью!»

— Где они живут? — спросил я Марысеньку.

— Я не знаю.

— Кто знает?

— Может быть, соседи?

Я молча надел ботинки, подумал, какое оружие взять с собой. Никакого оружия дома не было, кроме кухонного ножа, но его я не взял. «Если я зарежу этим ножом бомжа или всех бомжей — нож придется выкинуть», — подумал мрачно. С целью узнать адрес бомжатника я пошел по соседям, но большинство из них уже ушли на работу, а те, что оставались дома, в основном, престарелые, никак не могли понять, что я от них хочу — какие-то щенки, какие-то бомжи… К тому же они не открывали мне двери. Объясняться перед глазком деревянных дверей, которые я мог бы выбить ударом ноги, ну, тремя ударами, было тошно. Обозвав кого-то «старым болваном», я выбежал из подъезда и направился к дому, где жили бомжи.