Во дворе у Козолупов Гриша увидел большую толпу. Мать и сестры Санька плакали во весь голос. Соседки ругались. А два полицая и Барабак стояли на середине двора. В руках у них были железные пожарные крюки на длинных шестах. Глянув вверх, Гриша остолбенел: бледный взлохмаченный Санько сидел на крыше хаты с толстым колом в руках, словно приготовился защищаться от собак.

Черная соломенная крыша хаты напоминала старое прогнившее седло. Середина ее так осела, что дымоход высунулся наружу, как шея Савки Сюська из старого панского жупана. Угол крыши был разворочен, и ветер крутил по двору серую, как зола, мелкую соломенную труху.

— Что случилось? — спросил Гриша товарища и остановился возле плетня подальше от полицейских.

— Раскрыть хотели, — ответил Санько, злобно покосившись на Барабака и Левку Гирю, здоровенного полицая с тяжелой громадной челюстью и холодными, навыкате, белесыми глазами.

— За долги?

— Угу.

— А кровь на плече отчего?

— Барабак зацепил багром.

— Багром с крыши стаскивал? Сдурел! Ты лучше слезь, а то стянут.

— Не-е. Крюк за мою рубашку не держится, старая. — Санько вдруг глянул на улицу и, пригнувшись, сказал так, чтоб никто, кроме Гриши, не слышал. — Пан Суета идет! Видно, к вам. Беги, прячь поросенка!

Гриша умчался…

Пан Суета, а по-настоящему Иаков Шелеп, жил бобылем на квартире у курносой шинкарки Ганночки Зозули.

Веселый, недавно срубленный домик шинкарки стоял в середине Морочны, на перекрестке двух проселочных дорог. В дождь пан Суета обычно сидел дома, играл в карты со своей хозяйкой, попивал самогон, который шинкарка делала лучше всех. А в хорошую погоду он надевал свой ветхий плащ, нахлобучивал шляпу и, взяв неразлучную «черную магию», спозаранку отправлялся на село. Уходя, он всегда говорил:

— Иду, как господь Саваоф, праведный суд творить!

Ходил он медленно и важно, как старый зажившийся аист. Сильно ссутулившись, сосредоточенно смотрел в землю прямо перед собой, словно вечно что-то искал. А может, и правда искал?

Люди говорят, что когда-то был он богат, но хотел стать еще богаче. Продал все свое имение и собрался в Америку, а деньги потерял. И вот с тех пор ходит потупившись, будто ищет свою потерю. Другие шутники утверждают, что пан Суета согнулся под тяжестью собственного носа. Круглый, иссиня-красный нос его и правда весил, пожалуй, не меньше, чем самая переспелая груша в поповском саду. Во всяком случае, согнулся пан Суета не от старости: ему еще нет и пятидесяти. Однако, если человек не так уж стар, почему лицо у него такое морщинистое, словно его целый год держали в крепком уксусе? Не лицо, а сушеная груша. Но толком никто не знает, отчего пан секвестратор так рано согнулся, отчего морщины избороздили его лицо и почему все свои речи он кончает тяжелым вздохом и библейским изречением: «Все в мире суета. Суета сует и томление духа».

Православный поп должен быть с волосами, с усами и бородой. Это закон. Бритый не может быть попом. А Иакову Шелепу пришлось перенести такой позор. Никому из морочан этой истории Шелеп не рассказывал даже спьяну. Но там-то, откуда он приехал, в волынской деревеньке, до сих пор помнят.

Жители Рожищ долгое время обходились без попа, хотя и была у них церквушка. Но однажды прислали им отца Иакова Шелепа. А в селе больше половины крестьян были католиками и, увидев, что православные берут попа, затребовали себе ксендза. Приехал ксендз с бритой, белой, как очищенное яичко, головой. Но ни попа, ни ксендза в церковь люди не пускали: двум медведям в одной берлоге не ужиться. А кого из них оставить в приходе, прихожане никак не могли решить. Наконец высшие духовные власти предложили поставить спорный вопрос на голосование. А пока готовились к этому голосованию, поп-холостяк начал любезничать с молодой служанкой ксендза. Хитрый ксендз сначала даже виду не подавал, что все замечает, а потом с поличным захватил попа в своей квартире. Связал его по рукам и ногам и, не долго думая, обрил. Да не только усы и бороду, но и голову обчистил, как старый огурец. На прощанье еще и одеколончиком спрыснул… Так, говорит, приличнее будет вам идти на голосование. Отец Иаков тут же бежал из села. Забрался в болотную глушь и нанялся секвестратором к графу Жестовскому. Хотел пробыть здесь до тех пор, пока не отрастут борода и волосы. Но постепенно привык к курносой, веселой шинкарке, которая платы за квартиру не брала да еще и самогоном поила, только живи.

Сначала Шелеп все же надеялся, что ему будет возвращен сан священника. И для поддержания в себе духа святого пел на клиросе. Но потом совсем порвал с православной церковью, перешел к мурашковцам[7]. И еще чаще стал беседовать с мужиками о близости второго пришествия Христа, о необходимости мириться со всеми житейскими невзгодами, ибо «все в мире суета сует и томление духа». За это и прозвали его паном Суетой.

Дойдя до середины села, пан Суета остановился под старой грушей, возле черной похилившейся хаты. Скептически посмотрел на пустой маленький дворик с раскрытыми настежь воротами, прогнившую в нескольких местах соломенную крышу, с которой даже аист перекочевал к соседям. Сама хата наполовину вошла в землю, обросла мхами, как болото кочками, и напоминала скорее омшаник старого пасечника, чем жилье.

«Ее даже на дрова никто не купит», — подумал секвестратор. Не спеша он вошел во двор и удивился беспорядку, какого никогда не замечал в хозяйстве деда Сибиряка. Оторванная дверца хлева валялась в грязи. На пороге открытой хаты сидела ворона и удивленно пучила на него глаза. Под окном, возле большого, отливающего синевой черного пня, где обычно сиживал хозяин, валялись засохшие прутья лозы. А на середине двора, под огромной дубовой колодой, голодно и тоскливо попискивал маленький желтый утенок.

— Мда-а… Без хозяина и дом сирота! — сокрушенно покачивая головой, промолвил пан Суета. — Такова судьба каждого приходящего на эту скорбную землю. Да… Все в этом мире суета сует…

Однако философствование пана Суеты не перешло в сострадание к человеку, которого он пришел разорить окончательно. Он обошел весь двор, глянул на огород, пошатал старый рыдван, который от первого же прикосновения рассыпался, как высохший скелет.

Пан Суета задумался. Если продать все, вплоть до старой колоды с пищащим под нею утенком, то и тогда не выручишь даже третьей части долга. Но надо найти какой-то выход, иначе граф будет недоволен. Ясный пан велит быть распорядительным и находчивым. Однако что ж тут можно найти?

— О! Нашел! Нашел, как Архимед! — воскликнул секвестратор и, радостно потирая руки, вошел в пустой дом. — Никого нет? Не беда, подождем.

Гриша уже вывел поросенка за огород, как вдруг увидел мать. Заплаканная, но аккуратно причесанная и одетая в праздничную кофточку, она несла в руках ботинки, в которых ходила только в церковь.

— Чего ты нарядилась? — удивился Гриша.

— У пани была. Просила за дедушку.

— Ясна пани помиловала? Дедушку выпустят?

Мать только махнула рукой и, глянув на поросенка, спросила, куда он его гонит.

Гриша посмотрел назад и по сторонам.

— Тихо, мама! Помоги в корчи загнать, пока не заметил тот стягайло. Он уже у нас дома.

— Секвестратор? — бледнея переспросила мать. — Сынок, оставь. Хай берут да подавятся. Не до поросенка!

— Мам! Мы продадим поросенка. Деньги отдадим пану коменданту, и он отпустит дедушку, — скороговоркой шептал Гриша, продолжая гнать голодно повизгивающего поросенка.

— Да подожди. Куда ты его? За такого поросючка не выторгуешь столько, чтоб подкупить полицию.

— Все равно не отдам!

— Что ты выдумываешь! Вон Санько спрятал свою корову, а теперь и сам не рад. Раскроют хату, что ты с ними сделаешь?

Гриша опустился на траву и насупился. Мать присела рядом. Гладила его по голове и молча роняла слезы на его черные, давно не чесанные волосы. А белый курносый поросенок, мирно хрюкая, начал рыться в земле среди высокой, тихо шуршащей осоки.