— Давай, доктор, десяток фрицев. Ставь на тридцать шагов. Попробуем... Один-Мудрик-один!.. Смертный аттракцион. Спросите Антона — она опилки нюхала, знает в цирковой работе толк.

И тут я с ужасом начинаю понимать, что он не врет, этот ловкий человек, не спускающий с меня своих наглых глаз, что в руках у него настоящие гранаты, что каждая из них таит смерть.

— Перестаньте сейчас же! — с ужасом кричу ему.

Он улыбается. Гранаты мелькают в бешеном темпе. Да он, наверное, совсем пьян. Мне вдруг представляется: промах, одна из этих бутылок грохается об асфальтовый пол, рвется, все летит в воздух — Домка, Сталька, этот контуженый, царь-девица, я... Уже плохо соображая, что делаю, бросаюсь к этому Мудрику.

— Не смейте! Вон отсюда!

Он нагло смотрит на меня — глаза в глаза, зрачки в зрачки, а гранаты летают, крутятся.

— Не жильтесь, доктор, пупок развяжется.

Не знаю, что со мной произошло, Семен, я, как ты помнишь, и на детей никогда руку не поднимала. А тут размахнулась и влепила этому типу пощечину, да такую, что будто ладонь обожгла. Гранаты сразу, точно по волшебству, все четыре, оказались у него в руках. Мгновение он стоял оторопелый, потом, тихо ступая, угрожающе двинулся на меня. Но я не отошла, я даже не опустила глаз, и он остановился, попятился, этот Мудрик. И вдруг как-то шутовски выпалил:

— «Ха-ха-ха!» — добродушно вскричал старый граф, думая обратное.— Рывком напялил свою барашковую шапку. — Ну, доктор, считайте, что ваш ангел-хранитель — стахановец, а у чертей сегодня выходной. — Он преувеличенно театрально раскланялся. — Всеобщий комплимент. — И, будто сходя с арены, легким шагом направился к выходу.

— Вовчик! — Антонина рванулась было за ним, но в эту минуту контуженый, лишившись сознания, застонал, заскрипел зубами, и она бросилась к его койке.

— Как вы могли, как вы посмели! — шептали пухлые, пестрые от веснушек губы царь-девицы. В глазах, меж длинных медных ресниц, стояли слезы. Они смотрели на меня с ненавистью, эти зеленые, русалочьи глаза. Рука же моя еще чувствовала ожог пощечины. Мне стало не по себе. Я уже раскаялась. Он же ничего плохого, в сущности, не сделал... Домка в своем докторском халате и Сталька, вылезшая из кровати в одной рубашонке, со страхом глядели на меня. Но если бы хоть одна из гранат грянула об асфальтовый пол? Если бы они взорвались в воздухе, как бы могло обернуться это озорство? Чем-то жутким попахивало от наигранного веселья этого Мудрика... Ой, как скверно все вышло! Вон и Мария Григорьевна и даже мой старый друг тетя Феня с осуждением смотрят на меня. Так тебе и надо, Верка!

Делаем контуженому обезболивающую инъекцию. Он успокаивается, затихает. Антонина сама вызывается остаться на посту до утра. Я соглашаюсь. Надо же дать выспаться тете Фене и Марии Григорьевне. Столик дежурного переносим к койке вновь поступившего. Он спит. Я тоже прилегла. Но сон не идет, в щели между шкафами мне видно освещенное притушенным светильником лицо новой дежурной, ее обильные, пышные волосы. С лица еще не сошло выражение детского удивления и обиды.

Кто же такая эта девушка, согласившаяся остаться у нас медсестрой? Она очень сноровисто помогала мне осматривать вновь поступившего, ловко, без всяких указаний сделала ему инъекцию. Она необыкновенно простодушна. Я уже знаю, что она дочь циркового артиста и сама циркачка, но до того, как попасть на арену, мечтала, оказывается, поступить в медицинский институт и, по ее выражению, «потерпела фиску», что, кажется, означает на ее языке фиаско. В начале войны окончила курсы медицинских сестер, «теперь поступаю в ваше распоряжение». Но о военной службе, даже о том, кого они к нам принесли, упорно не говорит: контуженый — и все тут. Но я поняла, что это какой-то большой военный. Как его имя, какого он звания, как оказался на оккупированной территории — об этом ни слова. Не отвечает на вопросы, будто не слышит их.

Вижу в освещенную щель: она встала, наклонилась,— должно быть, поправляет на больном одеяло. Исчезла из виду. Щегольские ее сапожки скрипят, удаляясь. Догадываюсь — обходит палаты. Нет, эта девица для нас клад. Теперь количество медперсонала возросло на двадцать пять процентов. Нас уже четверо. Четверо не трое. Если бы не эта дурацкая моя выходка... И как это ты, Верка, сорвалась? Впрочем, что сделано, то сделано. Ну а если бы этот сумасшедший нас тут взорвал?

...А немцы? Вот уж день прошел — и ни один к нам не сунулся, кроме тех, что вперлись во время операции. Но то не в счет, то солдаты, им было некогда. А другие? Что они с нами сделают? Что нас ждет? Хоть бы детей куда спрятать...

Нет, Верка, нет, не думай об этом! Надо спать. Завтра голова должна быть ясной. Спокойной ночи, Семен!

7

Солнце не проникает в наши подвалы. Время здесь измеряется ритмом больничной жизни, который довольно точен.

Когда я проснулась, из дальнего угла первого отсека, где за дощатой переборкой Мария Григорьевна расположила судомойку, доносилось позвякивание алюминиевой посуды. По этому, да еще по пресному запаху овсяной каши, висевшему в воздухе, я догадалась, что больные уже позавтракали, а я безнадежно проспала обход.

— Вы так вчера измаялись, рука не поднялась вас разбудить,— оправдывалась Мария Григорьевна.

— А больные? Как Василек? Как этот вновь поступивший? — я соскочила с кровати и быстро оделась.

— Без вас обход сделали — все в порядке...

— Как? Кто обошел?

Бледное лицо Марии Григорьевны не умеет улыбаться, но усмешка, даже лукавая усмешка звучит в голосе:

— Новость, Вера Николаевна, нашего полку прибыло. Лекарь объявился.

— Какой лекарь? Откуда?

— Сейчас увидите.— И она кричит куда-то за шкафы: — Иван Аристархович, начальник госпиталя кличет!

Эта Мария Григорьевна, кажется, может заменить всю громоздкую медицинскую иерархию — от сестры-хозяйки до заведующего горздравом. Даже вон должности раздает — начальник госпиталя... Но прежде, чем я успеваю улыбнуться этой мысли, простыня, исполняющая у нас обязанности двери, зашевелилась, откинулась, и передо мной возник пожилой человек с лицом моржа из школьного учебника: морщины вокруг тупого, толстого носа, седые, жесткие, свисающие вниз усы, большие круглые глаза. Он в халате, из бокового кармана торчит старозаветный стетоскоп. Такими у нас давно уже не пользуются.

— Честь имею. Кхе, кхе... Лекарь Наседкин, кхе... — бормочет он.

Странное чувство переживаю я: удивление, радость, настороженность, благодарность и испуг — все сразу. Да, и испуг... Ты коренной верхневолжец и помнишь эту купеческую фамилию — Наседкины. И его самого, этого дядьку, конечно, помнишь. Ну, знакомый твоего отца, старый брюзга, никогда ни с чем не согласный. Осенью они с Петром Павловичем в ночь под выходные дни ездили по грибы и всегда меж собою спорили и бранились... И отец твой ему в сердцах выпаливал: «Ох, Иван Аристархович, недалеко яблочко от яблони укатилось, папашины дрожжи в тебе бродят. Сомнительный ты человек». А тот, бывало, только кхекает в усы... Помнишь?

И вот этот «сомнительный человек» передо мной.

— Пришел предложить услуги. Работа, надеюсь, кхе, кхе, найдется?

Старик стоял, держа в руках акушерский чемоданчик, и как-то странно посматривал на меня.

— О чем говорить, Иван Аристархович! Вы уж утренний обход сделали?

Это я выпалила разом, торопясь победить в себе какую-то подлую настороженность.

— Без анкетки, значит, принимаете? Непривычно — Под тяжелыми его усами мне почудилась насмешливая, даже недобрая улыбка. — А вы обо мне все знаете?

— Ну, кто же вас не знает, Иван Аристархович! Скольких вы людей от смерти спасли.— Это опять выручает Мария Григорьевна.

— И меня в том числе. От кори. В двадцать седьмом году,— подтверждаю я, хватаясь за это давнее воспоминание. Ибо действительно когда-то болела я тяжелой формой поздней кори, и мама не раз говорила, что спас меня этот человек.

— Вас?.. Не помню... Ну, не важно. Так принимаете? Анкета моя вам действительно известна?