Окруженная густым косметическим благоуханием, сопровождаемая удивленными, неприязненными взглядами, Ланская подошла к барьеру, поманила одного из писарей, попросила доложить коменданту... Слишком уж она выделялась в этой печальной, однообразной толпе, из-за перегородки ее заметили. Машинки перестали стрекотать. Тут и там выставились любопытные, физиономии. Просьба ее, вероятно не совсем обычная, была, однако, тотчас же выполнена. Из боковой двери, ведущей в кабинет начальника сберкассы, появился немолодой, наголо обритый офицер в очках. Сухо кивнул мне, учтиво, как знакомой, откозырял Ланской, сделал ей знак пройти за перегородку.

— О нет, господин лейтенант, я не одна. Со мной моя подруга, доктор... доктор...

— Трешникова,— тихо подсказала я, уже понимая, что попала в скверную историю.

Зная, что мне не следует идти туда, я попыталась вернуться в очередь,

— Нет, нет, Кира Владимировна, вы уж идите. Я тут со всеми. Моя очередь недалеко...

Но ее было не остановить.

— Доктор Трешникова — известнейший хирург Верхневолжска. Попросите господина штурмбанфюрера Кирхнера принять и ее.

Штурмбанфюрер Кирхнер! Это тот, что расстрелял двадцать пять заложников,— пронеслось у меня в голове. Это его извещение приклеили у нас. Идти к этому палачу? Нет, нет...

— Доктор очень торопится,— продолжала Ланская, насмешливо поглядывая на меня.— Скажите, что ее ждут раненые германские воины...

— Я работаю в нащем госпитале. В нем только русские! — закричала я в ужасе.

Все восемь очередей молчали. Лица были повернуты к нам. Они ничего не выражали, эти лица. Но глаза... Лучше бы мне не видеть эти глаза... А тут еще я вдруг заметила в углу, на скамейке, Мудрика. Ну да, это он в своей каракулевой бородке. Но что это? Сидит, откинувшись на спинку деревянного дивана, положив на костыль забинтованную и, кажется, даже загипсованную ногу. В руках госпитальная палка. Сидит и исподтишка-посматривает на меня... Он ранен? Когда? Почему не пришел к нам и почему не мы наложили ему повязку?.. Я хотела подойти к нему, но снова появился гологоловый лейтенант, как видно, адъютант коменданта, и сделал знак — прошу. Мудрик откровенно усмехался.

Я, как и все мы, много слышала о немецких фашистах, Которые, кстати, именуются не фашисты, а нацисты. Видела их в фильмах, пьесах. Но если бы мне сказали, что этот немолодой, толстый, благодушный офицер в свободном черном кителе, сидящем на нем как пижама, новый нацистский комендант нашего города, штурмбанфюрер войск эс-эс, я бы не поверила. При нашем появлении он учтиво вышел из-за стола, усадил нас в кресло и довольно прилично выговорил по-русски:

— Целую ручки, весь к вашим услугам.

— Господин штурмбанфюрер, это моя подруга доктор Трешкина. Хирург, восходящее светило медицины. Если бы не ее искусство, я бы, вероятно, не имела сейчас удовольствия с вами разговаривать. Она собрала меня буквально из кусков,— ворковала Ланская, небрежно бросив ногу на ногу, однако так, чтобы видно было ее круглое, полное колено. Продолжая выдумывать про меня дикую ерунду, она достала сигарету, повертела в пальцах, и толстяк тотчас же протянул ей зажигалку. Впрочем, слушая ее болтовню, он просматривал какой-то длинный, лежащий на столе список и, когда она замолкла, поднял на меня светлые, водянистые глаза.

— Трешникова? Вера Трешникова? Я слышал о вас, доктор Трешникова. У вас госпиталь на семьдесят пять коек.— Он встал, повернулся к стене, где над ним, под портретом пучеглазого Гитлера в военной форме, висел план города, и, ткнув карандашом в нарисованную на плане кроватку, сказал: — Ваш госпиталь здесь? Я осведомлен. Вы — шпитальлейтерин, вы делаете одно... ни загт ман дас?.. одно благородное дело.

Он знает о нас. Хорошо это или плохо? Мы изображены на его плане, узаконены. Наверное, все-таки это лучше. Но что ему отвечать? О чем вообще может говорить советский человек с гитлеровским офицером? Я вопросительно взглянула на Ланскую — она сидела, откинувшись на спинку кресла, небрежно покачивая ногой, покуривая, мучительно напоминая, нет, не Любовь Яровую, а какую-то другую женщину из этой пьесы. На губах насмешливая, но отнюдь не злая улыбка. Она наблюдает за мной, как взрослый человек, бросивший трусливого мальчишку в воду, снисходительно наблюдает, как там он барахтается, ожидая, что он выберется сам, и в то же время давая ему понять, что утонуть он ему не даст.

— Мы, господин штурмбанфюрер, знаем, как вы заняты, мы на минуточку,— произносит она на самых воркующих нотах своего богатого голоса.— Мы должны зарегистрироваться, получить эти, ну, как их, о господи, ну... эти ваши штучки... «аусвайсы»... Но там такая очередь... Вы, как истинный офицер, конечно, рыцарь... Не поможете ли вы двум растерявшимся дамам?

— О, да, да, мы все так обязаны вам, фрау Ланская, за ваши... вас зиндст да?., за ваше искусство.

Он вызвал звонком адъютанта, распорядился. Тот взял наши паспорта и исчез, а хозяин кабинета тем временем отошел к маленькому столику, где стоял графин. Отвернувшись от нас, положил в рот пилюлю. Быстро запил. «О, да тебе, батенька, должно быть, самому надо скорее под нож хирурга»,— подумала я, заметив гримасу боли на его мясистом лице.

— Фрау Ланская, мое намерение открыть здесь к рождеству офицерское варьете очень велико... нет, важно, да, так важно. Оно одобрено командованием. Москва к тем дням будет взята, возможно, мы достанем столичных актеров, но звездою, разумеется, будете вы.— Толстяк галантно поклонился и постарался проглотить болезненную икоту.

— Да, да, конечно, мы уже сейчас готовим с господином Винокуровым программу. Мне подарили фаши... о черт, немецкую пластинку... Я разучиваю песенку на вашем языке.

— Хорошо бы что-то такое... о, вас зиндст да?., что-то херцлихес... херцлихес... О, нун зо... сердечное, сердечное: «Мы далеко от нашей милой родины, от своих любимых жен и матерей. Храбрые солдаты скучают по семьям...» Что-то... О, как же это будет по-русски?.. Ну, что согреет сердце.

— Поняла, учту ваше пожелание. Что-нибудь согревающее сердце? Прелестно... Отлично задумано. Но, может быть, господин комендант пришлет мне что-нибудь, что согреет наши желудки?

— Желудки? Вас ист желудки?.. Ах, зо, ха-ха!.. Натюрлих, натюрлих... Германское командование умеет ценить тех лиц, которые ему искренне служат.

И когда адъютант принес наши паспорта и мы расписывались на каких-то трёх листках, он тут же отдал ему по-немецки соответствующие распоряжения. Ланская лихо подмигнула мне.

Снова надо было пройти через зал, сквозь строй насмешливых, недоумевающих, очень недобрых взглядов. Артистка шла, привычно улыбаясь. Несмотря на заметную полноту, она легко несла свое большое, складное тело. А я бросилась через приемную, как человек бросается через огонь во время пожара. И, хотя я не сделала ничего плохого, не произнесла ни одного компрометирующего меня слова, я чувствовала себя перед этими людьми преступницей.

Я была уже у двери, когда меня остановило тихое восклицание: «Товарищ доктор!» Инженер Блитштейн. Это конечно же он, хотя его трудно узнать, так он осунулся, постарел.

— Товарищ доктор, всего два слова. Вы были у коменданта, вы с ним знакомы... Что это за человек?

Не знаю уж, что выразило мое лицо, но он заторопился:

— Вы понимаете, как вышло... Мирра, жена моя... у нее был инфаркт. Нетранспортабельна. Разве мы могли ее бросить? Я остался. И дочери остались. Что было делать? И вот, сначала нас не трогали. Но в пятницу... Вы, конечно, слышали, что здесь происходило? Эти эсэсманы врывались ночью в еврейские квартиры, хватали людей, куда-то увозили, не давая даже взять ничего с собою. Мы целые сутки просидели на чердаке. Но за нами не пришли. Мы было вздохнули. И что же, — пожалуйте, эта регистрация. Как вам это нравится? А?.. Что теперь? А Миррочка так больна. Ей нельзя даже волноваться.

Темные, глубоко запавшие глаза смотрели на меня с надеждой. Но что я могла ему ответить?

— У меня такая же повестка, как у вас. Всех регистрируют.