— Это на участке седьмой роты, — определил Ващеев. — Там наши ребята с гестаповцами дело имеют.

Еще долго лежали возле пулемета Ващеев и Ляпунов, изредка переговариваясь вполголоса. На улице заметно посерело, когда в подвале раздались гулкие шаги, металлическая дверь приоткрылась, и в нее просунулась голова усатого солдата.

— Давай за горячей пищей, братва! Кухня приехала.

Пулеметчики засуетились. На лице Ляпунова расплылась довольная улыбка, глаза добродушно заблестели. Можно было подумать, что его приглашают не за обычной солдатской пищей, а к праздничному столу.

— Наконец-то тылы наши проявили себя, — весело сказал он. — А то уже третий день всухомятку.

Когда Ващеев взял котелки, Ляпунов напутствовал:

— Ты, Иван, на повара поднажми. Пусть побольше нам положит. Скажи, что работа у нас вредная и помещение нечеловеческое. В мирное время тем, кто в таком помещении работает, даже молоко выдают. Или давай я схожу.

— Ладно, нажму, — пообещал Ващеев и ушел.

Вернулся он не скоро. Это даже рассердило Ляпунова, и он в душе ругал Ивана за медлительность. Но когда тот появился в подвале, злости у Ляпунова как не бывало. Из котелка, который Ващеев держал в руке, волнистой струйкой тянулся белесый пар, разнося по подвалу пряный, щекочущий нос запах кислых щей. Ляпунов, предвкушая удовольствие, даже потер руки, сполз с матраца. Но его радость была короткой: он заметил, что второй котелок, котелок Ващеева, был пустой.

— Почему одну порцию принес? — И, не ожидая ответа, Ляпунов лихо выругался: — Я так и знал, что повар обожмет. Говорил, давай я пойду. Я бы ему показал…

— Я бы, я бы… Ну что ты разошелся? Повар не обижал, — сказал Ващеев и поставил котелок со щами на бочку, пустой — рядом.

— А как же?

— Отдал.

— Что отдал?

— Одну порцию я отдал.

— Кому отдал? — растерянно спросил Ляпунов.

— Женщине… ребятишкам, которые тут, в подвале.

Ляпунов сердито махнул рукой:

— Ну и дурак же! Нашел кому… Что мы пришли сюда баб ихних кормить! Не хватало еще… Сам сутки не жрал, а тут такую любезность развел. Тьфу! Твоих-то они пожалели…

Ващеев хватил кулаком по бочке. Подпрыгнул пустой котелок.

— Ты… ты! — Лицо Ващеева покрылось красными пятнами, глаза недобро заблестели. — Ты… ты мне душу не тревожь. Ты меня с фашистами не равняй, понял? Не равняй! — И, несколько успокоившись, продолжал: — Фашисты — это одно, а мы — другое. Понял? И думы другие и сердце. И сюда мы пришли не за тем, за чем фашисты к нам приходили. Понял?..

Ляпунов отпрянул от Ващеева и испуганно следил за ним.

— Ну успокойся. Успокойся… Ишь ты, какой ершистый! Что я тебе враг?..

Ващеев не ответил, рывком расстегнул ворот телогрейки, устало сел на бочку.

Ляпунов посмотрел на котелок, языком провел по пересохшим губам. Есть очень хотелось. Он тронул Ващеева за плечо:

— Ладно, Ваня, будет. Давай есть. — И, помолчав, Ляпунов тихо продолжал: — Знаешь, за войну такое сердце стало, иной раз и сам не разберешься, что в нем творится… Ну, не злись…

Немного погодя солдаты не спеша ели из одного котелка уже остывшие щи. Они не смотрели друг на друга и не разговаривали. И Ляпунов ничего не сказал, когда Ващеев взял котелки и пошел за вторым, хотя идти была очередь его, Ляпунова. И ничего не сказал, когда вернулся Ващеев. Только увидев, что один котелок опять пустой, Ляпунов невольно крякнул.

После обеда Ляпунов сходил за горячей водой. Они помыли котелки, ложки. Потом Ващеев свернул цигарку, прикурил. Ляпунов достал сигары, повертел пачку в руке и опять спрятал в карман.

— Вань, дай нашенского.

Ващеев протянул кисет, мятый кусок газеты.

В подвале запахло крепкой, отдающей кореньями, русской махоркой.

Небольшая изба Стрельцыных стоит рядом с моей. Я часто сиживал с Петром Стрельцыным на завалинке, и мы подолгу толковали о новостях, о делах нашего колхоза и о многом другом, что волновало нас обоих. Когда гитлеровская Германия нарушила договор, нас призвали в армию. И служили мы в одной части, а потом Петр даже был моим командиром отделения.

С войны я вернулся без соседа. Заметно осунулась, сгорбилась и постарела Мария Захаровна — жена Петра. Тяжело было и мне. Встретишься, бывало, с Марией Захаровной — и как-то неловко на сердце, словно виноват, что ее муж не вернулся с войны.

А время шло, отсчитывая месяцы, годы. Моим частым гостем стал Колька — сын Петра. Черноволосый и загорелый, расторопный и смышленый паренек, он как две капли воды походил на своего отца. Мне было приятно, когда приходил Колька. Сядет он рядом со мной, уставится на меня карими глазами и внимательно слушает. Он очень любил, когда я рассказывал о его отце.

Потом Кольку призвали в армию. Вот уже третий год пошел, как он служит. О Колькиной армейской жизни я осведомлен хорошо, потому что все его письма читаю и на них под диктовку Марии Захаровны пишу ответы. Мужу-то она, бывало, сама писала и читала его письма сама, а вот сына письма читать не может: с глазами стало плохо. Видно, старость и пережитые невзгоды отпечаток наложили.

Матери Колька слал письма небольшие, но получала она их каждую неделю. И вдруг в феврале — от него ни одного письма.

Мария Захаровна, озабоченная, пришла ко мне.

— Случилось что-то, Иваныч. Не может, чтоб он не писал.

Зная Колькину аккуратность и большую любовь к матери, я тоже чувствовал — молчит он неспроста.

— Ты, Захаровна, не волнуйся, — сказал я. — Ведь служит он где-то на Севере. А известно, какие там дороги зимой. Может, и почта не ходит. И потом, дело служивое у Николая. Мало ли какие причины бывают. Уехал на важные учения — и писать нельзя.

Не очень поверила моим доводам соседка, но несколько успокоилась.

Наступил март. По утрам с крыш свисали сосульки. Словно граненые штыки, они поблескивали в утренних лучах солнца и, подтаивая, падали на холодную землю, со звоном рассыпаясь, как стекло. В один из таких дней ко мне опять пришла Мария Захаровна. Она была взволнована необычно.

— Я, Иваныч, письмо получила, — сказала она. — Но вроде не от Коли. Не так он пишет. Уж не случилось ли чего? А?

Письмо было действительно написано незнакомым почерком, и я, нетерпеливо глянув в конец страницы, прочел: «С глубоким уважением. Полковник Фиронов».

Я стал читать письмо вслух:

— «Здравствуйте, дорогая Мария Захаровна!

Командование части радо сообщить, что сын ваш — младший сержант Николай Стрельцын — достойно служит Родине».

Взволнованный этой фразой, я полез в карман за портсигаром, но Мария Захаровна отобрала папироску.

— Не тяни, Иваныч, читай.

— «…Несколько недель назад, — продолжал я, — ваш сын и лейтенант Горбунов выполняли ответственное задание. Когда они возвращались на базу и проходили в горах через ущелье, произошел снежный обвал. Николай успел отскочить в сторону, а офицер поскользнулся на дороге, упал, и его засыпало снежной лавой…»

— Ах, господи, несчастье-то какое! — охнула Мария Захаровна.

Я продолжал читать:

— «Жив ли офицер или нет — этого ваш сын не знал. Одно было ясно: если не принять срочных мер, он задохнется под снегом. Как назло, под руками не было не только лопаты, но даже палки, а до ближайшего селения — не меньше пяти километров. Идти туда и звать на помощь людей — это было очень долго.

Ваш сын два часа при двадцатиградусном морозе разгребал руками снег. Снег набивался в рукавицы, таял. Вскоре рукавицы намокли, а потом обледенели. И когда он вытащил из-под снега офицера, сам почти уже не чувствовал рук. Лейтенант Горбунов был без сознания. Ему нужна была медицинская помощь. Ни о чем не думая, кроме как о спасении своего командира, Николай пять километров по бездорожью нес его на себе.

Ваш сын спас офицера, но сам обморозил обе руки, и нам пришлось немедленно положить его в госпиталь…»

Бледная, неподвижными глазами смотрела на меня Мария Захаровна.