Иван Сергеевич Шмелев

ВСЕМОГА

Иван Сергеевич Шмелев

ВСЕМОГА

Служил матрос верой и правдой — отечество защищал, порцию водки получал исправно, все моря-окияны изъездил, свет повидал, — да вдруг заскучал и заскучал.

А звали его — Всемога.

Бывало, крикнет начальство:

— Эй, Всемога! Пластырь под корабль подводи!

А Всемога уж из-под воды кричит:

— Есть, ваше благородие!

И уж стал срок ему подходить — службу свою кончать и в швицары, в банк куда определиться, — очень фигурой вышел! — а он возьми да и заскучай. Стал раздумывать, то да се…

— Все-то я знаю, все-то я умею… И витерпасы знаю, и винилировку знаю… вострономию — и ту умею! А всей мне цены — в швицары! Сволоте всякой зеркальные двери отворять да пятаки огребать? Ну, на это дело пущай поглупей меня найдутся!

Скучал-скучал, душу свою расстраивал, и до того распалился, что хочь забастовку делай. А уж как человек расстроился, — тут-то бесу самая слабость и есть.

Вот раз, ночным делом, стоит Всемога на вахте и про свое все раздумывает:

— Все-то я знаю, все-то я умею… И витерпасы знаю, и в арихметику умею… а за все про все выходит мне один питяалтынный! Вот тебе и пра-вда!

А ему под ухо, будто с ветру:

— А по витерапасу-то тебе за кажное слово руль полагается!

Поглядел Всемога — нет никого! Черным-то черно: ночь да море. Опять про свое стал думать:

— А что… и верно! никак не меньше… Ну, гляди на дело: и за командира могу, и за адмирала могу… за всякого могу! ей-Богу!..

А ему опять — в ухо:

— А ты, Всемога, меня поминай, а не Бога!

Глядит Всемога — кой черт?! Пригляделся — и видит: сидит на цепях — на якорях черный, а ни то серый, — не разберешь. Ну, жизнь. Ночь, понятно. И спрашивает, с опаской:

— Что за черт?!..

А серый и отозвался:

— Самый и есть он, бес! Вознесу тебя, Всемога, до небес! Желаешь?

Сплюнул Всемога и забодрился, — матрос, понятно: всякие видал страхи.

— Ах ты, — говорит, — матери твоей… бес?! А ты как на наш корабль влез? Тут тебе по штату не полагается!..

По службе, значит, сказать обязан, по уставу: потому — вахта, не полагается.

А тот на свое все ткет:

— Мне, — говорит, — по моему праву навсягды быть полагается.

— Это по какому-такому пра-ву? — Всемога-то ему. — Я все права-законы понимаю, до самой точки! и в арихметику понимаю, и витерапасы умею…

— Потому ты — Все-мо-га! — бес-то ему натачивает. — Весь свет можешь перетрясти — ба-аль-шие капиталы приобрести! А тебя в банк, в швицары! Да в швицары-то кажный швицарец может!

Обрадовался Всемога — повеселел. И спрашивает:

— Ужли могу и такое — весь свет перетрясти, все ихние капиталы приобрести?! За-нятно бы… Ну, а в дело-то как произвести?

Тут у них и пошла беседа. Учал его бес тачать:

— Да плевое вовсе дело! Только и всего, что плечами наподдавай, мозгами пошевеливай!

— Есть! — говорит Всемога. — Струмент имеется!

А плечи у него бы-ли… — никакие ворота не устоят!

— Какие твои планты — доказывай!

— Планты будут. А за науку — уж как полагается… — бес-то ему лукавит. — Первым делом… — его сымай, на шее чего мотается!

Свое, значит, дело понимает.

— Есть! — говорит Всемога, и — рраз!

Сорвал с себя крест да — в воду! И стал, прямо, отчаянный.

— Чего, — кричит, — зря трепаться! Сказывай про свои планты, в самую точку гни!

А бес, понятно, в ухи ему свое заливает:

— Есть у тебя, Всемога, товарец… зря валяется, промеж требухи болтается. Тебе без надобности, а мне, гляди, хочь на подметки сгодится. Душу под меня подпиши!

Ку-да загнул!

А Всемога уж до самой отчаянности дошел, планты-то узнать охота.

— Есть! — кричит. — На кой она мне, душа-то? Попам на счастье? Без ее куды легше! Не желаю никакому черту служить, желаю в полное свое удовольствие пожить.

А бесу того и нужно.

— А теперь только меня слушай! — и давай ему в ухи планты нашептывать. — Стало быть, варим кашу!

А Всемога распалился… — не пердохнет. Одно и одно, — ругается:

— Ах, дьявола… вашу!..

Пошептал-покрутил бес и — в воду, скинулся.

И почал тут Всемога действовать.

Начальство прекратил, корабль утопил, а сам на берег отчалил и давай плечами наподдавать, мозгами пошевеливать. Шевелил да наподдавал, — и стало у него богатство несметное. Так и сверкает! На руках кольца, на руках-ногах браслеты, по три пары часов носит, золотые-серебреные, полны карманы серебра-золота, хочь в собак швыряй. От девок — от баб отбоя нету, всякое удовольствие. Ходит-зыкает, чуть что — в морду левонвером тыкает-орет:

— Я таперь все-о могу!.. И в генералы могу, и в адмиралы могу, и во министры могу, и в анжинеры могу… за дохтура могу… в инспекторы могу!.. Проси у меня, чего кто желает!..

Ходит-хороводит — жуть. Города красными флагами его встречают, по деревням собаки от него шарахаются, — а то пристрелит! Уж на что железные поезда, а и те из уважения останавливаются.

Фабрики-заводы и дымить опасаются — не дыхнут, потому — кто ее знает? И таким манером таких чудес натворил, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Все-мо-га!

Вот и заходит раз, у моря на берегу, в одну харчевню. А в той харчевне женщина одна бедная соленой водицей торговала, а на заедочку корочку подавала. Заходит, стало быть, Всемога в эту самую харчевню и зычит:

— Эй, ты, голова курячья… тррави! Становь-подавай мне счас жареного гуся с кашей! сей-минут! Чтоб стал передо мной, как лист перед травой!

Ну, женщина напужалась, понятно, и говорит ему вежливо:

— И вовсе мы люди бедные, еле живы… Ну, какие у меня гуси?!

А тот знать ничего не желает — куражится:

— Дисци-плину мою не почитаешь?.. такая-растакая!.. Счас гуся подавай, а ни то — на мушку! У мене разговор короткий! Ай не знаешь, чего видаешь?! Да я ж Все-мо-га! По всем морям-окиянам плавал, весь свет преизошел! Самого что ни есть жирного подавай, со всеми потрохами!

И ни слова не говоря, из кармана на стол — бутылку. Сталоть, на якорь стал. Что ты тут будешь делать!

— Желаю, — говорит, — у тебе в хибаре выпить-закусить, внимание тебе доказать! Очень, — говорит, — я бедных почитаю-уважаю!

Расстроил, понятно, женщину. С голоду, прямо, подыхают. Ну, и взяло ее за сердце от такого разговору:

— Были и у нас гуси, как ты по морям плавал… — женщина-то ему, — а как на сухопутье определился, все гуси за море улетели. Остались… слезы одне соленыя… Как мужа моего по твоему указу убили, — уважения тебе не сделал… — последнюю рубаху его продали. Мне, — говорит, — теперь с детями один конец: головой да в воду!..

А Всемога уж из бутылки дернул, — закуски обязательно требуется. Как хватит по столу кулаком!

— Ах ты, баба глупая-нитилигентная! — кричит-разоряется. — Как ты так можешь, со мной бунтуешь, дисциплины не признаешь?! Ай не знаешь, чего я с тобой могу исделать?

— А чего ты со мной исделаешь хужей смерти? — женщина-то ему, уж не боится.

А тот — никаких резонов!

— Я все могу! Вот тебе последний мой срок-урок: через пять чтобы минут, а гусь чтоб сюда… на рейд ко мне выплыл кашей! И каши чтобы на нем — горой! А не то я та-а-кое исделаю!..

— Ай ты сбесился?! — женщина та ему. — Человечьего разговору уж не понимаешь? Да ежели его нету, гуся-то?!

— Как-так, нету?! Хлопну-топну — тышши у меня гусей будут! Да я ж Все-мо-га!

— А ежели ты Всемога, — женщина-то ему, — ты бы нам хоть по кусочку хлебушка мяконькова определил, с девчонкой! Который уж день корочки не видим, сольцу едим…

— Эн чего захотела — хле-ба! Будя с тебя и со-ли! — значит, куражится.

Ну, тут женщина, понятно, и расстроилась:

— Сталоть, на хлебушка-то у тебя и власти нет!

Как Всемога кулаком по столу ахнет — так все чашки-миски по полкам и заплясали.