Всем бы хорош был новый закон, но, как понял его автор несколько позднее, в нем было одно уязвимое место. Ведь было ясно, что многие богатые фермеры постараются уклониться от крайне невыгодной сдачи зерна по государственной цене. Как быть в подобном случае? Казалось, декрет это предусматривал. Виновный в нарушении закона облагался штрафом, равным стоимости зерна, подлежавшего реквизиции. Но к чему этот штраф сводился? Ведь он же уплачивался ассигнациями, а ассигнации упали до 30 процентов своей нарицательной стоимости! Ясно, что богатый культиватор предпочитал уплатить штраф, нежели сдавать зерно.

Стало быть, требовались какие-то иные формы воздействия.

Но прежде чем Сен-Жюст окончательно придет к подобному решению, он должен будет окончательно отказаться от мысли о немедленном введении в жизнь демократической конституции, за которую только что проголосовал французский народ.

Да, именно сейчас были объявлены полные итоги плебисцита по вопросу принятия конституции 1793 года. Конституционный акт, утвержденный Конвентом 24 июня, был одобрен 1800 тысячами голосов против неполных 17 тысяч, причем более 100 тысяч голосовавших приняли конституцию с небольшими поправками.

Эти результаты были торжественно объявлены 10 августа 1793 года, в день праздника Единства и Неделимости республики.

Праздник был подготовлен вездесущим Давидом. Как и на дни Федерации 1790–1791 годов, в Париж съехались посланцы со всех концов страны. Но, в отличие от первых празднеств революции, зритель не видел ни шитых золотом камзолов, ни мундиров с витыми позументами, ни киверов с пышными султанами, ни штыков, готовых опуститься наперевес. Главной эмблемой торжества был «священный ковчег» с текстом конституции — особый сундук из ценных пород дерева; его несли несколько человек, высоко подняв над процессией.

Праздник начался с восходом солнца на развалинах Бастилии и окончился вечером на Марсовом поле.

Героем торжества был «создатель конституции» Эро де Сешель. Ради такого случая его избрали председателем Конвента. На всех этапах праздника он руководил церемонией, произносил речи, вел за собой колонны участников. Стройный, красивый, изысканно одетый, он расточал улыбки хорошеньким женщинам и целовал актрис, изображавших героинь 5 октября.[16]

— Ты только посмотри на него, — заметил Робеспьер своему другу. — «Красавчик» парит на крыльях и воображает себя подлинным античным героем!

— Недолго осталось красоваться этому развратнику, — мрачно ответил Сен-Жюст. — А вот почему он считается «творцом конституции», этого я понять не могу. Неужели только потому, что так радикально изуродовал твой и мой труд?

Робеспьер пожал плечами и ничего не ответил.

— Впрочем, — продолжал Сен-Жюст, — теперь уже ясно, что конституция, какой бы она ни была, не станет действующим документом. Только враг или идиот рискнул бы сейчас пустить ее в ход. Я полагаю, что она так и останется в этом «священном ковчеге».

Робеспьер молчал.

Как ни затягивали и ни прерывали внешние обстоятельства личных дел славного Филиппа Леба, его роман все-таки завершился наилучшим из всех возможных концов.

26 августа, вернувшись с Северного фронта, где он был в трехнедельной миссии, Филипп вступил в брак с Элизабет Дюпле. Венчание проходило в ратуше, свидетелями были Максимильен Робеспьер и дядя Жан Вожуа. Свадьбу отпраздновали в кругу близких, в гостиной дома Дюпле. Новобрачная раскраснелась и все время хохотала, лишь изредка поглядывая на предмет былых мечтаний; Сен-Жюст в этих случаях томно вздыхал. А вообще было весело и на короткое время даже забылось, что есть Комитет, Конвент, война и прочее…

Молодые обосновались было на улице Аркад, но вскоре перебрались поближе к родительскому дому, на улицу Люксанбур. Леба, боготворивший жену, простодушно говорил Сен-Жюсту:

— Ты наш ближайший друг, и она так любит тебя! Понимаю, ты безумно занят, и все же не сочти за труд, приходи почаще…

Личными обстоятельствами закончился для него хлопотливый август, личными же обстоятельствами начался бурный сентябрь. В самом начале месяца он получил письмо от блеранкурского друга. Письмо Тюилье содержало много подробностей, не волновавших Антуана. Но в самом конце была приписка:

«…Я получил известие о жене Торена; тебя все еще считают ее похитителем. Она живет в отеле „Тюильри“, против Якобинского клуба, на улице Сент-Оноре. Необходимо сделать все возможное, чтобы опровергнуть клевету, которой заставили поверить порядочных людей, и восстановить уважение и почет, которыми ты всегда пользовался. Ты не представляешь, насколько это заслуживает внимания. Прощай, мой друг, сейчас отходит почта; сделай ради моего покоя то, что обещал.

Преданный тебе на всю жизнь твой Тюилье».

Итак, Тереза Торен здесь, в Париже, совсем рядом…

Сен-Жюст почувствовал, как кровь прилила к его щекам.

Неужели ему никогда не вырваться из этого порочного круга? Он боролся с собой и победил, выбросил ее из мыслей и сердца. Уже несколько месяцев он не вспоминает о ней. Он заковал себя в броню своего дела, своего долга перед родиной. И вот снова… Зачем прибыла сюда? Неужели только для того, чтобы встретиться с ним, с Сен-Жюстом?.. А этот-то, нечего сказать, хорош… Бесценный друг, честнейший Яго… Что это, неразумие или двуличие? Но он же неглуп, этот «преданный на всю жизнь». Зачем он остерегает и дразнит? Зачем дает ее адрес?..

Антуан бросил письмо, упал на постель и отвернулся к стене.

Будь что будет. А милого Тюилье он вызовет к себе: хватит ему коснеть в глуши и сочинять небылицы. Пускай-ка потрудится на пользу общего дела.

Два следующих утра он вел себя словно лунатик: вместо того чтобы идти в Конвент, бродил по улице Сент-Оноре, около дома Дюпле и Якобинского клуба… Вот и сегодня остановился лишь после того, как увидел на противоположной стороне надпись: Отель «Тюильри».

Гостиница как гостиница: серая, грязная, с пыльными окнами.

Чего ждал он? Наверное, что она выйдет и он увидит ее. Зачем? — он вряд ли мог ответить. Он просто ждал. Но среди выходящих ее не было. Он так и не увидел ее.

…Антуан вдруг почувствовал, что его толкают. И вот толпа, с криком и руганью заполнившая улицу, увлекла его с собой. Толпа неслась к Конвенту. Он сразу понял, что происходит: ведь было 5 сентября!..

Все началось накануне. Народное недовольство, зревшее в июле — августе, наконец прорвалось. 4 сентября с раннего утра на улицах стали появляться толпы рабочих — плотников, каменщиков, слесарей. Люди шли к ратуше с криками: «Хлеба, хлеба!..»

Прокурор Коммуны Шометт и мэр Паш, как могли, успокаивали народ. Заместитель прокурора Эбер посоветовал санкюлотам завтра утром отправиться в Конвент. Он сказал:

— Пусть народ окружит Конвент, как уже делалось десятого августа, второго сентября и тридцать первого мая, и не оставляет этого поста до тех пор, пока народные представители не примут мер общественного спасения.

И вот сегодня, 5 сентября, парижане последовали этому совету.

Когда толпа, сопровождавшая мэра и прокурора Коммуны, подступила к Конвенту, было около часа дня. Сен-Жюст вошел в зал заседаний и занял свое место. Председательствовал Робеспьер. Антуан обратил внимание на необычную бледность лица друга.

Депутат Купе заканчивал речь, в которой рекомендовал ввести в столице хлебные карточки. В это время к решетке подошла депутация Коммуны. Слово взял Шометт.

— Европейские тираны, — сказал он, — хотят уничтожить французский народ голодом: они мечтают заставить наших граждан променять суверенитет на краюху хлеба. Но народ никогда не сделает этого!

— Нет, нет, никогда! — полетело со всех сторон.

«Ловкий ход, — подумал Сен-Жюст. — Это сказано для успокоения Конвента, а потом, вне сомнения, будет совсем другое».